Неправильный солдат Забабашкин

Однако ещё больше запаниковать я не успел. Собеседник крякнул и обрадовал меня.

— Причём тут ранение? Просто поздний вечер на дворе. А мы ещё и под завалами в подвале. Тут не видно ни зги. Так что, если я тебя чего спрашиваю, ты не головой крути, а отвечай. Понял?

— Понял, — облегчённо кивнул я и, решив ответить на его вопрос, прошептал: — О себе помню мало. Помню, что я Алексей Забабашкин. А то, что мы на фронте, и то, что вокруг немцы, только сейчас вспомнил, когда Вы сказали. Как мы тут оказались, и что до этого было, вообще из головы всё вылетело.

— Контузило тебя, значит, сильно. Первый раз такое вижу.

— Наверное. Расскажите, пожалуйста, обо мне.

— Хорошо, слушай, — вздохнул тот. — Раз ты не помнишь, то я напомню. Ты, вчерашний школьник, Забабашкин Алексей Михайлович. Только в мае окончивший десятый класс и подавший документы в институт. После начала войны захотел на фронт. Пришёл в военкомат, но тебя из-за возраста не взяли, отправив домой. Ты не успокоился. Подделал свидетельство о рождении, изменил цифры и убежал из дома. Добирался до фронта две недели. В конце концов, попав на прифронтовую территорию, с этим документом записался в добровольцы. Сказал, что остальные документы у тебя украли в поезде. Тебе поверили и направили в часть, где я служу. Вот там мы с тобой и познакомились. Меня зовут, если ты забыл, Воронцов Григорий Афанасьевич. Я лейтенант государственной безопасности. Впервые увидев тебя и внимательно изучив твои документы, я насторожился, уж больно молодо ты выглядишь. Сделал запрос в Москву, чуйка не подвела, и, когда получил по телефону ответ, то сразу же тебя задержал. На допросе ты признался в подделке метрик. Просил, чтобы я не давал ход этому делу. Но я этого уже сделать не мог, об этом деле уже знало моё начальство и начальство в Москве. Да и не хотел бы я этого делать. Даже если ты не помнишь то, что я это тебе уже говорил — повторю ещё раз: молод ты ещё, чтобы воевать. По итогу поехали в город, откуда тебя должны были в сопровождении милиции отправить обратно домой. Но, увы, — он вновь вздохнул, — началось наступление немцев на Новгород и отступление наших частей. При подъезде к Троекуровску нашу машину обстрелял немецкий самолёт. Как я уже говорил, мой водитель погиб, а мы с тобой с ранениями оказались в госпитале. Теперь вспомнил?

— Ничего себе, — в который уже раз за сегодня обалдел я.

А немного придя в себя, восхитился собой. Точнее сказать, не собой, а тем отчаянным парнем, который не побоялся опасностей и, преодолев большое расстояние, таки сумел попасть на фронт.

— Ты опять не ответил на вопрос! — вывел меня из раздумий лейтенант. — Ты вспомнил, о чём я тебе рассказал?

— Нет, — ответил я, стараясь напрячься и, быть может, суметь вспомнить хоть что-то из жизни того парня, чьё тело я занял.

Но, увы, никаких воспоминаний о прошлой жизни юноши мне вытащить из глубин сознания не удалось.

— Значит, опять не сможешь сказать, с какой целью ты подделал документы? — спросил Воронцов.

В голосе звякнула сталь — всё-таки сотрудник всемогущей госбезопасности.

— А разве это не очевидно? Хоть я и не помню, но цель назвать могу легко: я сюда приехал, чтобы воевать плечом к плечу с нашими бойцами и как можно скорее освободить нашу Родину от фашизма.

— Да это и так было понятно, — уже мягче хмыкнул тот и, вздохнув, прошептал: — Рано тебе ещё воевать. Неправильно это.

На это я отвечать ничего не стал, а задумался над одним очень важным вопросом.

«Если город оккупирован, вокруг солдаты врага, то мы с этим лейтенантом находимся в окружении. Если нас поймают, то судьба наша будет незавидна. Лейтенанта, скорее всего, ждут пытки, а затем расстрел. А меня просто расстреляют или в концлагерь сошлют. И ещё неизвестно, что хуже. Видел я фотографии наших военнопленных в фашистских лагерях — зрелище ужасное, как, в общем-то, и всё, что захватчики творили на нашей земле. Поэтому попадать в плен, и уж тем более сдаваться на милость гитлеровцам, я не собираюсь. А потому нужно начинать выбираться из этой неприятной ситуации».

Но вначале необходимо было выяснить обстановку более детально. И я попросил лейтенанта вспомнить, сколько часов назад немцы заняли город, и есть ли у того часы, чтобы сказать, сколько сейчас времени.

— Без четверти девять. Вечер. В город немцы вошли где-то в двенадцать дня. Сюда я тебя перенёс часа три назад. До этого я, как и ты, тоже без сознания находился.

Я, собственно, что-то такое предполагал, а потому задал самый актуальный на этот момент вопрос:

— И что, Вы считаете, в данной ситуации нам необходимо предпринять?

Воронцов помолчал, а затем, поднявшись, сказал:

— Пойду в соседнее помещение. Там щель в стене есть. Через неё видно, что на улице делается. Может, удастся ещё что-то выяснить. А потом думать будем.

Я услышал, как он поднялся, положил одну руку на стену и, используя её как ориентир, аккуратно ступая, пошёл искать дверь.

Не было его довольно долго. За это время я успел обдумать своё незавидное положение с множества сторон и пришёл к выводу, что задерживаться в этом подвале не стоит.

«Чем быстрее мы отсюда выберемся, тем больше шансов у нас на то, чтобы встретиться с нашими воинскими частями и соединениями. Ночью немцы, скорее всего, наступать не будут, а это значит, что мы фактически находимся на линии соприкосновения — передовой, то бишь. И если мы рванём отсюда прямо сейчас, то пробраться к своим будет гораздо легче… Но есть огромная проблема — у меня на глазах бинты. Я просто не смогу нормально идти, а, значит, наше бегство будет обречено на провал. Вариант ждать тут шесть дней, как прописывали врачи, даже рассматривать не имеет смысла. Мало того, что у нас нет еды и воды, необходимых для существования в столь длинный период времени в подвале, так ещё и фронт за эти дни укатится километров на сто. А по немецким тылам разгуливать лично у меня никакого желания нет. Если и воевать, то в регулярных частях, где есть вооружение и довольствие, а не партизанить в одиночку по лесам, стараясь не угодить под нашу или немецкую пулю».

Обдумывая это, я уже давно принял для себя решение и стал действовать, так как это было необходимо. Развязывая повязку на глазах, я очень надеялся, что из-за того, что не смог выполнить рекомендации медиков, я полностью не ослепну.

«Но другого варианта у меня не было. Незрячим я попросту не смогу действовать в данной обстановке. А значит, у нас будет очень мало шансов выбраться отсюда живыми», — сказал я, себе полностью освободив голову от бинтов.

Очень хотелось потереть веки, потому что они стали немного чесаться. Но я, помня, что нахожусь в крайне нестерильных условиях и руки у меня, скорее всего, грязные, не стал этого делать, а сосредоточился и медленно открыл глаза. В голове отчего-то всплыл сюжет романа «Вий», и, разумеется, именно тот хрестоматийный момент, где этот самый Вий просит поднять ему веки. Мне просить было некого, поэтому, к своему величайшему счастью, я поднял их сам. А когда осознал, что мои глаза открыты, оторопел от увиденного.

Помещение, в котором я находился, площадью было около пятнадцати квадратных метров. Какие-то тюки, шкафы у стен, стоящий в углу топчан. Всё говорило о том, что это помещение использовалось как склад. Окон в нём не было, но была дверь, ведущая в соседнее помещение. Вероятно, именно туда и ушёл мой коллега по несчастью.

Предположение оказалось верным. Не прошло и секунды, как эта массивная дверь с негромким скрипом открылась, и оттуда, всё так же держась за стену, вышел Воронцов.

Он обогнул шкаф, затем топчан и, приблизившись, прошептал:

— Забабашкин, ты где? Как бы мне на тебя не наступить…

— Я здесь, — ответил я.

Встал и, подойдя к лейтенанту, взяв его под локоть, решил отвести того в наш угол. Но когда до него дотронулся, тот, вероятно от неожиданности негромко вскрикнул и сердито зашипел:

— Ты зачем встал?! У тебя контузия! Тебе надо меньше двигаться. Да и не видишь ты ничего. Упадёшь, разобьёшься ещё, чего доброго. Возись потом с тобой. А ну, садись на место!

— Хорошо, — не стал я ему перечить.