Непрерывность парков

На этот раз Лукас с первой же попытки добирается до выхода, что не так уж и трудно, – на лифте до первого этажа, там временный проход по дощатому настилу и просто по земляному покрытию (больницу модернизируют, и надо следовать по стрелкам, указующим проходы, хотя порой они их не указуют или указуют двояко), затем длиннущий переход, на этот раз взаправдашний, этакий королевский переход через бесконечные залы с офисами по сторонам, различными кабинетами, в том числе рентгеновскими, мимо санитаров с носилками и с больными, а не то одних санитаров или одних больных, поворот налево, еще один проход со всеми вышеперечисленными и еще всякими разными объектами, тесная галерея, выводящая на пересечение коридоров, и, наконец, заключительная галерея, ведущая к выходу.

Десять часов утра, и немного сонный Лукас спрашивает у дежурной в «Справочном», где можно купить вещи из его списка, и дежурная отвечает, что надо выйти из больницы через левый или правый вход, это безразлично, и дорога сама приведет к торговым центрам, разумеется, это не близко, так как больница огромна и может функционировать лишь на периферии города, – объяснение Лукас счел бы безукоризненым, если бы не был столь оглоушенным, столь не в своей тарелке, сталь в другом контексте все еще длящегося пребывания на холмах, – и стало быть, вот он шаркает в своих сандалиях и рубашке, измятой пальцами, когда он ночью ворочался в своем предполагающем отдых кресле, сбивается с пути и выходит к одному из корпусов больницы, возвращается по внутренним проездам и наконец отыскивает выход, – до этой поры пока все в норме, если не считать периодического ощущения жабой по лицу, но он цепко держится за мысленный провод, провод, связывающий его с Сандрой, находящейся там, наверху, в этом невидимом уже корпусе, и ему приятно думать, что Сандре немного лучше, что он принесет ей рубашку, если найдет ее, и пасту, и туфли. Он бредет вниз по улице вдоль ограды больницы, которая занудливо навевает мысли об ограде кладбищенской, жарища разогнала по домам всех, нет никогошеньки, только автомобили цепляют его на ходу, так как улица очень узкая, без деревьев и тени, в зените солнце, столь воспетое поэтами и столь терзающее Лукаса, который чувствует некоторый упадок сил и одинокость, надеясь увидеть, наконец, супермаркет или на худой конец две-три лавчонки, но нет ни того, ни другого, еще полкилометра, поворот, и убеждаешься, что мамона не испарилась, – сперва завиднелась заправочная станция, а это уже кое-что, лавка (запертая) и чуть ниже – супермаркет со старухами, обвешанными корзинками, снующими туда-сюда, автомобильчики и стоянки, забитые машинами. И вот Лукас блуждает по различным секциям, находит мыло и пасту, но не находит всего остального, нельзя вернуться к Сандре без полотенца и ночной рубашки, он беседует с кассиршей, которая советует пойти направо, потом налево (не совсем налево, а как бы) по улице Мишле, где находится супермаркет с полотенцами и всем таким. Все как в дурном сне, Лукас валится от усталости с ног, стоит ужасающая жара, в этом районе нет такси, и каждое новое разъяснение все больше удаляет его от больницы. «Мы победим!» – бормочет про себя Лукас, обтирая лицо рукой, и вправду все как в дурном сне, бедная лапочка Сандра, и все же мы победим, вот увидишь, у тебя будут полотенце, и ночная рубашка, и туфли, мать их растак!

Два-три раза он останавливается, чтобы отереть лицо, пот какой-то неестественный, он чувствует подобие страха, абсолютную бесприютность посреди (или на окраине) густо населенного города, второго во Франции, и опять – словно бы жабой промеж глаз, и он уже не знает, где находится (в Марселе, конечно, но – где, и это где – тоже ведь не то место, где он находится), все становится каким-то смешным и нелепым, а взаправдашним – лишь полдень, и встречная женщина говорит: а, вам супермаркет, идите вон туда, напротив будет Ле Корбюзье, и следом супермаркет, а как же, насчет ночных рубашек – это точно, моя оттуда, не за что, так что запомните, сперва туда, а после свернете.

Сандалии на ногах Лукаса словно огненные, штаны – сплошной ком, не говоря уже о трусах, ушедших под кожу, сперва туда, потом свернуть, и вдруг – Cite Radieuse, а потом еще раз вдруг – и напротив Лукас видит бульвар с деревьями и через дорогу – знаменитое здание Ле Корбюзье, которое он посетил двадцать лет назад между двумя этапами путешествия по югу, но тогда за блистательным зданием не было никакого супермаркета, а за плечами Лукаса – этих двадцати лет. Все это никому не интересно, ибо блистательное здание так же задрипано и малоблистательно, как в тот раз, когда он увидел его впервые. И совсем не важно, что он тащится сейчас под брюхом этого огромного цементного животного, приближаясь к ночным рубашкам и полотенцам. И все же это происходит именно здесь – именно в том месте, единственно знакомом Лукасу в марсельской округе, куда он неведомым образом попал, словно парашютист, выброшенный в два часа ночи на незнакомую территорию, на больницу-лабиринт, и вынужденный блуждать и блуждать, придерживаясь инструкций и безлюдных улиц, одинокий пешеход среди автомобилей, похожих на бездушные болиды, и здесь, под брюхом и бетонными ногами того единственного, что ему знакомо и что он может узнать среди незнакомого, – именно здесь он и получает взаправду жабой по лицу, и вот головокружение, внезапная нереальность, и другая, незамечаемая, потаенная реальность на миг разверзается, как трещина в магме, – Лукас таращится, страдает, дрожит, принюхивается к правде, – боже, заблудиться, обливаться потом, вдали от основ и опор, от знакомого и родного, от дома на холмах, от хлама в закромах, от милой рутины, более того, вдали от Сандры, которая где-то близко, но где, – снова надо расспрашивать, как вернуться, и он никогда не найдет такси в этом вражьем районе, да и Сандра – не Сандра, а горестная зверушка на больничной койке, да-да, вот что такое Сандра, весь этот пот и эта скорбь – это и есть Сандра, которая маячит где-то неподалеку от его сомнений и рвоты, от последней реальности, вот уж чепуха – заблудиться с больной Сандрой в Марселе, вместо того чтобы наслаждаться с Сандрой в доме на холмах!…

Конечно, эта реальность продержится недолго, конечно, Лукас и Сандра выберутся из больницы, и Лукас забудет тот миг, когда он, одинокий и потерянный, постиг всю нелепость своего состояния одиночества и потерянности, и все же, и все же… И вот он лениво (почувствовал себя лучше) начинает посмеиваться над всем этим свинством и вспоминает рассказ, прочитанный чуть ли не столетие назад, о фальшивом оркестре в одном из кинотеатров Буэнос-Айреса. Есть что-то похожее между типом, который выдумал этот рассказ, и им,- неведомо какое, но есть, во всяком случае, Лукас пожимает плечами (он и впрямь делает это) и в конце концов находит ночную рубашку и туфли, жаль, правда, что нет шлепанцев для него – вещь небывалая для города в самый полдень.

Павел Грушко Некто Хулио Кортасар

В августе 1984 года Хулио Кортасару исполняется семьдесят лет. В это трудно поверить – настолько молода, изобретательна, полна живой фантазии его проза. Художник предельно современен – современны проблемы (социальные, психологические, нравственные), которые его занимают, современна его мастера письма.

Избегая соблазна увлечься биобиблиографическим жанром, кажу лишь, что родился писатель в 1914 году в Брюсселе, что детство, юность и годы человеческого и творческого мужания прожил в Аргентине, что не по своей воле – как и многие другие латиноамериканцы – провел последние десятилетия на чужбине.

Автор нескольких романов (один из них – «Выигрыши» – знаком советским читателям), Кортасар еще и замечательный рассказчик – по тонкому ощущению пространства, в которое должна вместиться та или иная тема, по своеобразному способу ее выражения, по абсолютному слуху и чувству ритма. Никто, кажется мне, лучше самого писателя не выразил сущность своего дела: «Все написанное мною – относится к жанру фантастики… за неимением другого названия».

В рассказах Хулио Кортасара встречаются не только фантастические ситуации (к слову сказать, всегда с реалистической достоверностью психологических и бытовых деталей), но и фантастические персонажи вроде хронопов, фамов и надеек из цикла «Жизнь хронопов и фамов». (Один из рассказов о них вы прочтете в сборнике.)

Лишь на первый взгляд кажутся странными эти «зеленые и влажные фитюльки», которые прогуливают по городу своих рыб-флейт, пляшут стояк, коровяк и надею, позволяют путешествовать по себе вещам и людям, бальзамируют воспоминания, делают часы из артишоков, изобретают жизнемометр, делают открытие, что добродетель – микроб, лечат букетами роз, рисуют на черепашьих панцирях ласточек…

Вжившись в сказочный мир этих нелепых и забавных существ, мы вдруг понимаем, что в лице хронопов и фамов пред нами во всем своем разнообразии предстает все тот же род человеческий. Не вступая в спор по поводу литературоведческих терминов, поймем смысл еще одного авторского признания: «Я одержим подозрением о существовании иного порядка вещей, более таинственного и менее постижимого». В большинстве своих работ он словно ожидает, когда на грани действительного и вымышленного объявится область подсознательного, страна интуиции, некий продукт этой дивной (а порою – адской) лаборатории человеческого опыта. Без таких ситуаций, без подобных «включений» нет Кортасара, по ним он больше всего и узнается. И вот что, кстати, говорил Кортасар, отвечая на анкету «Иностранной литературы»: «Считаю, что фантастическое лишено всякого литературного интереса, если оно не возникло из самой действительности,- действительность часто содержит в себе элементы, которые может заметить и опознать только воображение…» Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что воображение и интуиция в публикуемом ниже рассказе «Все огни – огонь» помогли автору цепью тончайших ассоциаций навести мостик между эпохой Древнего Рима и современностью.

В этой книжке читатель познакомится с рассказами из разных сборников, в том числе из последних – «Некто Лукас» (книги в чем-то автобиографической) и «Мы так любим Гленду». Но к какому бы периоду творчества Кортасара ни относились эти произведения, мы всегда найдем в них характерные для автора свойства: неожиданность, игру, загадку, парадокс.

Поклонники и обожатели киноактрисы Гленды лишают ее жизни из опасения, как бы их кумир не запятнал живущий в их душах идеальный образ («Мы так любим Гленду»). Герой рассказа «Что нами движет», преследуя убийцу своего друга, расправляется с ни в чем не повинным спутником на корабле, имевшим несчастье вызвать его недовольство. Однако тем, кто прочитает эти новеллы, станет ясно: именно кажущаяся иррациональность происходящего, неподвластность его обыденной логике позволяют автору с такой глубиной обнажить пустоту существования поклонников Гленды, развлекающихся игрой в интеллектуальную элиту, или показать абсурдность изживших себя традиций мести, под сенью которых скрываются агрессивность и равнодушие к жизни ближнего. Не все «секреты» в рассказах Кортасара раскрываются, часто Я ответ на загадку, предлагаемую читателям, неоднозначен («Непрерывность парков», «Застольная беседа», «Инструкции для с Джона Хауэлла») – писатель склонен к мистификации и розыгрышу. Но самой большой тайной остается все-таки тайна мастерства художника. По его признанию, он ни разу не мог воспользоваться ни одной темой, которые ему «дарили» друзья. Его рассказы как бы вытекают из звучания, из темы в музыкальном смысле. Он похож на джазового импровизатора, созидающего на виду и на слуху у зрителей-слушателей свое «сиюминутное» детище, ни на миг не забывая, конечно, о мелодической и ритмической основе – о «блюзовом квадрате».

Вот как говорит Кортасар о роли музыкального начала в своих коротких новеллах: «Действенность и смысл рассказа зависят от тех ценностей, которые определяют жизнь и суть стихотворение или джазовой музыки: напряжение, ритм, внутренняя пульсация, то непредвиденное в заданных рамках, та роковая свобода, которой нельзя изменить, не понеся безвозвратной потери».

Хочется, чтобы читатель» этого сборника проверил справедливость и других наблюдений Кортасара над жанром рассказа. Рассказ должен быть «колким, и беспощадно…кусачрм». «Время рассказа и eго пространство должны быть сконденсированы, находиться под большим духовным давлением и давлением формы». Или (здесь Кортасар пересказывает мысль другого аргентинского писателя): «Роман побеждает всегда «по очкам», рассказ должен выиграть нокаутом».

Активная жизненная позиция писателя, его несомненная антибуржуазность, вера в правомерность социалистических преобразований, исходящих, по его словам, «из интересов, человечных по самой своей сути», безусловно нашли выражение в творчестве Кортасара, однако не в прямой проекции, а преломившись в «магическом кристалле» искусства. Именно это делает столь сильным и выразительным, например, рассказ «Вечер «Мантекильи», где автор самым решительным образом выступает против современной нечаевщины, получившей распространение во всем мире среди левых и правых экстремистских груп пировок. Потому так неожиданны – просто дыхание перехва тывает – откровения-зарницы рассказа (опубликованного в советской печати) «Апокалипсис в Солентинаме», когда среди отснятых в Никарагуа слайдов народной живописи вдруг появ ляются страшные кадры насилия в Латинской Америке – «снова и снова я нажимал на кнопку проектора, отшатываясь шквала окровавленных лиц, кусков человеческого мяса и лав ны женщин и детей, бегущих по откосам Боливии и Гватемалы…» Как попали эти кадры на экран – ведь герой рассказа (в данном случае сам Кортасар) их не снимал? Не снимал… Но запечатлел, как все мы, своим сознанием, своей совестью, своей ненавистью к миру насилия и произвола…