Непрерывность парков
Шрифт:
Около пяти она постучала в дверь. Она помирала со смеху и сразу объявила мне, что у Перейры ничего на руках нет. «Было время, чтобы рассмотреть его со всех сторон», – сказала она. И хохотала как сумасшедшая. Я вспомнил Ламаса, который казался мне самым симпатичным, и понял, как можно погореть, если поддаваться впечатлениям. Вот так симпатичный! Раз Ферро и Перейра тут ни при чем, тогда все ясно. Уж просто со зла я тут же повалил Петрону, а она не хотела, и пришлось стукнуть ее пару раз, чтобы побыстрей раздевалась. Я отпустил ее только к ужину, и то, чтобы не заподозрила команда: ее уже искали. Договорились, что она придет завтра к вечеру, и я пошел ужинать. Нас, всех четверых земляков, поместили за одним столом, подальше от испанцев и итальяшек, и напротив меня сидел Ламас. Ух, чего мне стоило глядеть на него как ни в чем не бывало и помнить о Монтесе! Теперь уж я не удивлялся, что он одолел Монтеса, он любому сто очков вперед даст со своим серьезным видом, внушающим доверие. Перейру я уже и в расчет не принимал, но под конец обратил внимание, что он молчал про Петрону, это он-то, который все трезвонил, как он поимеет испаночку. Потом сообразил, что и она не много сказала мне о парне, кроме самого главного. На всякий случай я постоял у приоткрытой двери и около полуночи увидел, как она проскользнула в каюту Перейры. Я улегся на койку и стал соображать.
На следующий день Петрона не пришла. Я припер ее к стенке в одной из ванных и спросил, в чем дело. Сказала, что ничего, просто много работы.
– Вчера ты снова была с Перейрой?- спросил я вдруг.
– Я? С чего ты взял? Нет, не была, – солгала она.
Если
На следующий день я изловчился поговорить со стариком Ферро. Я уже давно не думал на него, но хотел быть уверен. Он повторил мне, с подробностями, что едет во Францию к дочери, которая вышла за французишку и народила кучу детей. Старик хотел увидеть внуков, прежде чем протянет ноги, и таскал бумажник, набитый семейными фотографиями. Перейра появился поздно, заспанный. Опять… А Ламас таскался с французским самоучителем. Ну и компания! Так продолжалось почти до прихода в Марсель. Я только прижал Петрону раз или два в коридоре, но так и не добился, чтобы она пришла в мою каюту. Даже не вспоминала про обещанные деньги, хотя я напоминал ей каждый раз. Она воротила нос, слыша о песо, которые я ей задолжал, и я понял, что был прав, и все стало ясненько. Вечером накануне прибытия я встретил ее на палубе – дышала воздухом. Рядом был Перейра, увидел меня и сделал вид, что он тут ни при чем. Я выждал и в час, когда уже пора было идти спать, загородил дорогу испаночке, которая куда-то торопилась.
– Придешь?- спросил я, погладив ее по мягкому месту. Она отпрянула, будто черта увидела, но потом решила притвориться.
– Не могу, – сказала она.- Я же тебе объясняла – за мной следят.
Хотел дать ей по морде, чтобы не принимала меня за младенца, но сдержался. Было уже не до шуток.
– Скажи-ка, – спросил я, – ты уверена в том, что сказала про Перейру? Смотри, это очень важно. Может быть, ты не рассмотрела?
Я видел в ее глазах и боязнь, и желание рассмеяться.
– Да нет же, я ведь сказала тебе, что у него ничего нет. Ты что, хочешь, чтобы я снова к нему пошла ради проверки?
И улыбалась, сукина дочь, за губошлепа меня принимала. Я ее стукнул легонько и вернулся в каюту. Теперь уж мне было все равно, пойдет Петрона к Перейре или нет.
Утром чемодан был уже уложен, и все, что нужно, – в широком поясе. Французик буфетчик фурыкал немного по-испански и объяснил мне, что в Марселе полиция поднимается на борт и проверяет документы. Только после этого разрешают сойти на берег. Мы все встали в очередь и по одному показывали бумаги. Я дал сначала пройти Перейре, а когда оказались на другой стороне, взял его за руку и пригласил в свою каюту на глоток каньи. Он ее уже распробовал и поэтому сразу согласился. Я закрыл дверь на задвижку и посмотрел ему в глаза.
– А канья? – спросил он, но когда увидел, что у меня в руке, побледнел и отпрянул назад. – Не будь зверем… Из-за той девки… – успел он сказать.
Каюта оказалась тесной, пришлось перешагнуть через покойника, чтобы выкинуть нож в воду. Хотя уже было ясно, что это ни к чему, я наклонился посмотреть, не соврала ли Петрона. Подхватил чемодан, закрыл каюту на ключ и вышел. Ферро уже был на берегу и орал мне что-то на прощанье. Ламас ждал своей очереди молча, как всегда. Я подошел к нему и сказал пару слов на ухо. Думал, он с катушек свалится, но это только показалось. Он подумал немного и согласился. Я-то был уверен, то он согласится. Тайна за тайну, и оба сдержали слово. О нем я больше ничего не слышал после того, как он устроил меня у своих друзей-французишек. Через три года я уже смог вернуться. Так тянуло в Буэнос-Айрес…
Лилиана плачет
Хорошо еще, что это Рамос, а не посторонний врач, с ним-то давно уговор, я знал, что, когда наступит час, он скажет или хотя бы даст понять, не говоря всего. Бедняге было тяжело, ведь пятнадцать лет дружбы, и ночи за покером, и уик-энды за городом, но он таки сказал, а в решительный час, между мужчинами, это лучше, чем больничные враки, подкрашенные, как пилюли или розовая водичка, которую капля за каплей вливают в твои вены.
Три или четыре дня. Он может и не говорить, я знаю, он избавит меня от того, что зовется агонией, когда псу дают подохнуть своей смертью. Кому это нужно? На него можно положиться, последние пилюли по-прежнему будут зелеными или красными, но внутри – совсем другое, великий сон, заранее ему благодарен, а он, в изножье постели, смотрит на меня с потерянным видом, потому что правда опустошила его, беднягу. Не говори ничего Лилиане, зачем расстраивать ее раньше времени. Вот Альфредо – да, ему можешь сказать, чтобы освободился немного от работы и занялся Лилианой и мамой. И будь другом, скажи сиделке, чтобы не мешала мне писать, это единственное, что позволяет мне забыть о боли, кроме твоей великолепной фармакопеи, разумеется. Да, и пусть приносят кофе, когда прошу, уж больно строгие порядки в этой клинике.
Это точно, водишь пером и успокаиваешься, потому, наверное, и осталось столько писем от приговоренных к смерти. Меня даже развлекает выстраивать на бумаге такое, о чем подумаешь – и сразу комок в горле, не говоря уж о секреции слезных желез; в словах я вижу себя со стороны, могу вообразить что угодно, если только запишу тотчас, это вроде профессионального извращения, а может быть, мозги начинают размягчаться. Я прерываюсь, только когда приходит Лилиана, с остальными я не очень-то любезен, они заботятся, чтобы я поменьше разговаривал, и я предоставляю им рассказывать, холодно ли на улице и победит ли Никсон Макговерна, не выпуская карандаша из рук, предоставляю им говорить, и даже Альфредо замечает и говорит, мол, продолжай, не обращай внимания – у него газета и он еще посидит. Но жена не заслуживает такого, ее я слушаю и улыбаюсь ей, и боль отступает, принимаю ее влажный поцелуй снова и снова, хотя с каждым днем устаю все больше, когда меня бреют, и, наверное, я колю тебе губы, бедная моя. Нужно сказать, что мужество Лилианы – главное мое утешение; увидеть себя уже мертвым в ее глазах – значит, лишиться последних сил, которых едва хватает, чтобы говорить с ней и отвечать иногда на поцелуи, чтобы писать, едва она уйдет и начнется рутина уколов и ласковеньких слов. Никто не решается заглянуть в мою тетрадь, я знаю, что могу сунуть ее под подушку или в тумбочку, такой уж у меня каприз, не надо ему мешать, раз сам доктор Рамос… конечно не надо, бедняжка отвлекается этим.
Значит, в понедельник или вторник. А местечко в склепе – в среду или четверг. В разгар лета на Чакарите – как в печке, и ребятам придется не сладко, вижу Пинчо в двубортном пиджаке с накладными плечами, которые так забавляют Акосту, но и сам Акоста, привыкший к курткам, вынужден томиться в костюме, при галстуке, чтобы проводить меня в последний путь, на это стоит посмотреть. И Фернан-дито, словом, вся троица, и еще, конечно, Рамос, до самого конца, и Альфредо – ведет под руки Лилиану и маму и плачет вместе с ними. И это искренне, я знаю, как они меня любят, как меня будет недоставать им; они пойдут не так, как мы ходили на похороны толстяка Тресы – компанейские обязанности, проведенный вместе отпуск,- лишь бы исполнить свой долг перед семьей да поскорей вернуться к жизни и все забыть. Конечно, у них будет зверский аппетит, особенно у Акосты, которого в жратве никто не одолеет; но все они скорбят и проклинают эту бессмыслицу – умирать молодым, в расцвете сил, потом – всем известная реакция, удовольствие вновь войти в метро или вновь сесть в машину, принять душ и поесть с аппетитом и угрызениями совести одновременно, ведь голод не исчезает от бессонных ночей, от запаха цветов у гроба, бесконечных сигарет и прогулок по тротуару, это вроде
отыгрыша, всегда так бывает в эти минуты, и я никогда не отказывался, к чему лицемерить. Приятно вообразить, что Фернандито, Пинчо и Акоста отправятся вместе в паррилью [4] , конечно же, они пойдут вместе, потому что так уже было после похорон толстяка Тресы, друзья должны еще побыть вместе, распить кувшин вина, съесть блюдо потрохов; черт возьми, я прямо вижу их: Фернандито первым отмочит шутку и закусит ее добрым куском колбасы, раскаиваясь, но уже поздно, Акоста покосится на него, но Пинчо не удержится от смеха, это выше его сил, и тогда Акоста, который вообще-то добряк, скажет себе, что незачем корчить святошу, и тоже посмеется перед тем, как закурить. И долго будут говорить обо мне, и вспомнят столько всего о жизни, что нас четверых соединяла, были, как водится, и пробелы, моменты, в которые мы не были вместе и которые возникнут вдруг в памяти Акосты или Пинчо, ведь столько лет, и ссоры, и интрижки, наша компания. Им будет трудно расстаться, потому что тогда-то и вернется к ним реальность, время расходиться по домам – последние, окончательные похороны. С Альфредо будет не так, и не потому, что он не из нашей компании, вовсе нет, но Альфредо должен позаботиться о Лилиане и маме, а этого ни Акоста, ни другие сделать не смогут, жизнь создает особые связи между друзьями, все бывали в нашем доме, но Альфредо – особый случай, всегда так хорошо при нем, всегда он рад задержаться, болтая с мамой о цветах и лекарствах, повести моего Почо в зоопарк или в цирк; готовый всем услужить холостяк – коробка пирожных и партия в карты, когда маме нездоровится, робкая и чистая симпатия к Лилиане – товарищ из товарищей, которому придется теперь жить эти два дня, скрывая слезы, он, возможно, отвезет Почо к себе на дачу и тотчас вернется, чтобы быть с мамой и Лилианой до последнего. В довершение всего ему придется быть мужчиной в доме и взять на себя все хлопоты, начиная с похоронного бюро, ведь это должно произойти как раз, когда мой старикан разъезжает по Мексике или Панаме, еще неизвестно, успеет ли бедняга приехать, чтобы терпеть полуденный зной на Чакарите, так что именно Альфредо поведет Лилиану – не думаю, что маме позволят пойти, – поведет Лилиану под руку, чувствуя, как сливается ее дрожь с его собственной, шепча ей все то, что я нашептывал жене толстяка Тресы, бесполезные и такие нужные слова – не утешение, и не пустая болтовня, и даже не святая ложь, просто ты здесь, и это уже много.4
Закусочная, где подается жареное на решетке мясо.
И для них тоже самым худшим будет возвращение, перед этим – ритуал и цветы, есть еще связь с этой непостижимой вещью со множеством ручек и позолоты, остановка перед склепом, четко исполненное профессионалами действо, но потом – наемный автомобиль, и особенно дом, возвратиться домой, зная, что день застынет стоячей водой без телефонных звонков и клиники, без голоса Р амоса, продлевающего надежду Лилианы, Альфредо сварит кофе и скажет ей, что малышу хорошо на даче, ему понравились пони и он играет с деревенскими ребятишками, придется заняться мамой и Лилианой, но ведь Альфредо знает все в доме и, конечно же, он проведет бессонную ночь на кушетке в моем кабинете, как раз там, где мы однажды уложили Фернандито – жертву невезения в покер и коньяка, которым он пытался утешиться. Уже столько недель Лилиана спит в одиночестве, и, наверное, ее одолеет усталость. Альфредо не забудет дать успокоительное Лилиане и маме, тетя Сулема подаст мансанилью и липовый чай, Лилиана постепенно забудется сном в тишине дома, заботливо запертого Альфредо перед тем, как улечься на кушетке и закурить еще одну сигару – он не решается курить при маме, потому что она кашляет от дыма.
Хоть это хорошо, Лилиана и мама не будут так одиноки и не окажутся в еще худшем одиночестве – при дальней родне, которая заполняет осиротевший дом; останется тетя Сулема, которая жила на верхнем этаже, и Альфредо, который всегда неприметно был с нами, друг со своим ключом; в первые часы, наверное, уж лучше ощущать безвозвратное отсутствие, чем терпеть лавину объятий и словесных излияний, Альфредо позаботится об их покое, забежит Рамос взглянуть на маму и Лилиану, поможет им уснуть и оставит таблетки тете Сулеме. Вот, наконец, в сумраке затихнет дом, только перезвон курантов на церкви да радио вдали, потому что квартал тихий. Хорошо думать, что будет так, что, отдаваясь понемногу оцепенению без снов, Лилиана потянется медленно, по-кошачьи, одна рука затеряется в мокрой от слез и одеколона подушке, другая – по детской привычке – у рта. Так хорошо вообразить ее такой, Лилиану спящей, Лилиану в конце черного туннеля, смутно ощущающей, что нескончаемое сегодня отходит во вчера, что этот свет в занавесках уже не тот, что бил с размаху в грудь, когда тетя Сулема открывала коробки, из которых выползала вся чернота одежд и вуалей, смешиваясь на кровати с яростным плачем – последним, бесполезным протестом против того, чему еще предстояло свершиться. Свет из окна придет к Лилиане раньше всего, еще до размытых сном воспоминаний, которые только смутно пробьются сквозь последнее забытье. В одиночестве, зная, что она действительно одинока в постели и в комнате, в этом дне, что начинается по-новому, Лилиана сможет наплакаться, уткнувшись в подушку, и ничьи утешения не помешают ей выплакать слезы до конца, и только много позже, когда обманчивый полусон будет удерживать ее в путанице простынь, пустота дня начнет заполняться: запах кофе, раздвинутые шторы, тетя Сулема, голос Почо в трубке, который сообщает дачные новости о подсолнухах и лошадях, о пойманном после долгой борьбы соме, о занозе в ладошке, но это не страшно, у дона Контрераса ему смазали ранку самым лучшим лекарством. И Альфредо ждет в гостиной с газетой в руках, он скажет, что мама спала хорошо и что Рамос зайдет в двенадцать, потом предложит поехать после обеда повидать Почо, от такой жары стоило сбежать на дачу, можно было бы и маму захватить, ей пойдет на пользу свежий воздух, а можно остаться на даче до понедельника, почему бы и не всем, Почо так будет им рад. Согласиться или нет – совершенно все равно, все это знают и ждут ответа, который будет дан самим ходом вещей, потом нехотя пообедать или поговорить о забастовке текстильщиков, попросить еще кофе, подойти к телефону, который уже пришлось включить, телеграмма свекра из-за границы, грохот столкнувшихся на перекрестке машин, крики и свистки, за стенами – шумный город, уже половина третьего, уехать с мамой и Альфредо за город, потому что все-таки заноза в ладошке, с мальчишками все что угодно может случиться, Альфредо за рулем, успокаивает их, ведь дон Контрерас опытней любого врача в таких вещах, улицы пригородов, и солнце, как кипящий сироп, и спасение от него в просторных побеленных комнатах, мате в пять часов, и Почо со своим сомом, который начинает попахивать, но такой красивый, такой огромный, пришлось помучиться, чтобы вытянуть его из протоки, мама, он чуть леску не перекусил, посмотри, какие у него зубы. Все равно что листать альбом или смотреть кино, череда изображений и слов заполняет пустоту, вот попробуйте, сеньора, какое жаркое получилось у Кармен, нежирное и такое вкусное, еще немного салата, и все, спасибо, больше не надо, в такую жару лучше есть поменьше, принести инсектицид, ведь уже появились комары. И Альфредо рядом, молчит, но ведь тут Почо, и его рука гладит Почо, ну, старик, ты чемпион по рыбной ловле, завтра соберемся пораньше, может, и мне повезет, говорят, тут один местный житель вытащил рыбину на два килограмма. Здесь под навесом хорошо, мама сможет поспать немного в качалке, если захочет, дон Контрерас был прав, уже зажила у тебя ладошка, покажи нам, как ты ездишь на пегом пони, посмотри, мама, как я скачу, пойдем завтра с нами на рыбалку, я тебя научу, вот увидишь; красное солнце и сомы в пятницу, Почо и сын она Контрераса бегают взапуски, похлебка в полдень, и мама неспешно помогает чистить початки, дает советы насчет ужасного кашля дочери Кармен, сиеста в пустых комнатах, пахнущих летом, жестковатые простыни, сумерки под навесом и костер от комаров, ненавязчивое соседство Альфредо, эта его манера быть рядом и приглядывать за Почо, за тем, чтобы все было удобно, даже сама тишина, вовремя прерываемая его голосом, его рука подает стакан воды или платок, включает радио, чтобы послушать последние известия – забастовки и Никсон, исход можно было предугадать, ну и страна.