Непридуманные истории (сборник)

– Дорогой Сергей Николаевич, ты думаешь, мне жалко дать разрешение строить тебе храм? Да мне хоть десять храмов строй, но пойми меня правильно, надо мною тоже есть начальники, что они скажут, я не знаю. Вот если бы сам Муртазов дал такое разрешение, тогда другое дело. Кстати, у него завтра день рождения, тебя тоже приглашают. Может быть, там и решат.

– С Муртазовым я уже разговаривал, – сказал генерал, – он, как и ты, наверх кивает.

На день рождения Муртазова генерал поехал со своим замом – полковником Свириным. Столы были накрыты прямо в саду по новомодной манере а-ля фуршет. По дорожкам сада прогуливались павлины и играла восточная музыка. «И здесь американцам подражают, – подумал генерал, – но, может быть, это лучше, чем сидеть перед низенькими подставками, заменяющими у азиатов столы. Да и ноги еще так не сложишь, как они это делают».

Муртазов встретил его с распростертыми объятиями, как старого друга. Но когда тот заикнулся о своей просьбе, Муртазов дипломатично ушел в сторону от вопроса:

– Ну что мы, дорогой Сергей Николаевич, будем с вами говорить о серьезном, давайте отдыхать и веселиться. Не желаете ли сыграть со мной партию в бильярд?

Надо заметить, что Муртазов был страстный любитель бильярда и играл превосходно, не имея достойных себе соперников. Трофимову раньше не раз доводилось играть с Муртазовым, и, естественно, он каждый раз проигрывал. А так как проигрывать никому не нравится, особенно генералам, то он всякий раз старался уклониться от игры с Муртазовым. В этот раз также стал отнекиваться, а Муртазов настойчиво уговаривал Сергея Николаевича. Очень уж хотелось ему показать при всех гостях, как он обыгрывает русского генерала.

– Что же вы, дорогой Сергей Николаевич, не хотите мне в день рождения сделать удовольствие.

– Хорошо, – вдруг согласился генерал, – я буду с вами играть, но только на интерес.

– Отлично, – обрадовался Муртазов, – что за игра без интереса? На что будем играть?

– Если я выиграю, вы мне разрешите построить храм. Муртазов удивленно поднял брови и задумался. Потом вдруг разулыбался:

– Ставка высокая, а что ставите вы на случай проигрыша?

– Свои генеральские погоны, – с отчаянной решимостью выпалил генерал.

Все зааплодировали. А Муртазов обвел гостей торжествующим взглядом и поднял указательный палец вверх:

– Все слышали, господа. Если я проиграю, то разрешу построить храм да еще помогу стройматериалами, а если проиграет генерал, он подает в отставку. Так ли я вас понял, Сергей Николаевич?

– Вы меня правильно поняли, даю слово русского офицера, так и будет.

– Что же вы делаете, Сергей Николаевич, – испуганно зашептал полковник Свирин, подойдя сбоку к генералу, – ведь вы же проиграете, неужели это стоит генеральских погон?

– Знаешь, Игорь Александрович, я думаю, никакие, даже все маршальские погоны мира не стоят хотя бы одного храма.

Муртазов снисходительно уступил генералу право начинать партию. Трофимов, взяв кий, вспомнил, как в училище инструктор по стрельбе капитан Кращенко говорил курсантам: «Если ты взял в руки оружие, то забудь, что оно отдельный от тебя предмет. Оружие – часть тебя, и если ты это почувствуешь, то уже никогда не промахнешься». Теперь, взяв в руки кий, генерал мысленно представил себе, что кий – это естественное продолжение его руки. Уже подойдя к бильярдному столу, сказал шепотом: «Господи, помоги победить – не ради собственной славы, а ради славы Твоей». Он уже хотел нанести удар, но тут вдруг остановился, переложил кий в левую руку, а правой осенил себя крестным знамением и тогда уже снова, взяв кий, нанес удар. Треугольник из шаров рассыпался по всему бильярдному столу, и семь шаров закатились в лузы при оцепенелом молчании окружающих. Восьмой шар генерал вкатил без всяких усилий.

Скрывая досаду, Муртазов бросил кий на стол и засмеялся:

– Ну, Сергей Николаевич, шайтан тебе помог.

– Не шайтан, а Бог, – сказал генерал и осушил фужер вина, поднесенный ему удивленным и обрадованным полковником Свириным.

Декабрь 2003. Самара

Отшельник поневоле

Уже под утро отцу Никифору приснился странный сон, который можно даже назвать страшным. Ему снилось, что его отпевают. Но самое жуткое было не в этом – уж кому, как не монаху, помнить о своем последнем дне, – его ужаснуло то, что, находясь в гробу, он ясно сознавал, что жив, но не мог подать знать об этом братии своего монастыря. Он не мог пошевелить даже пальцем, да что там пальцем, веко над глазом он не мог приподнять. Вот это полное бессилие собственного тела и приводило его в ужас. И хотя он временами понимал, что это всего лишь сон, но другой стороной своего сознания содрогался от мысли, что сейчас его живым опустят в могилу и будут засыпать землей, а он ничего не может изменить.

«Да что же это я паникую, это всего лишь сон, – успокаивал он сам себя. – Надо только проснуться. И весь этот кошмар окончится». Но вот как раз проснуться у него и не получалось, и жуткое ожидание неотвратимого вновь сжимало сердце. Промелькнула мысль: «А может, это не сон?» Странно, но именно эта мысль, которая, по логике вещей, должна была бы еще более удручить отца Никифора, наоборот, успокоила его. «Значит, я действительно умер, а душа моя жива и только не властна уже над телом». От этой мысли ему стало легко и радостно: «Так что же я тогда трепещу в своих бренных останках, пытаясь их расшевелить? Земля – земле, а душа – небу».

Только он так подумал, как взлетел под купол собора. Смотрит вниз, видит себя лежащим в гробу, вокруг братия монастырская стоит, а наместник монастыря архимандрит Феодосий его отпевает.

«Хорошо летать, легко, – размышляет отец Никифор, – но ведь меня сейчас никто не видит, дай-ка я опущусь, похожу среди братии святой обители, посмотрю, кто как скорбит о моей кончине». Спустился отец Никифор, смотрит, стоят братья-монахи рядом с гробом, но никто скорби не выражает, как будто не на отпевание вышли, а на полиелей в двунадесятый праздник. Обидно стало отцу Никифору за такое отношение к его смерти. Стал он к каждому насельнику повнимательнее приглядываться, пытаясь угадать его мысли.

Вот стоит брат Михей, с ноги на ногу переминается, сразу видно, что служба ему в тягость. Посматривает брат Михей в сторону свечной лавки, над которой часы висят. Ждет с нетерпением конца отпевания, чтобы бежать в свою мастерскую, включить станок и вытачивать балясины на ограждение хоров или табуретки для братии мастерить. Работать может хоть целыми сутками, а на молитве ему трудно. Когда его кто из братии попрекает за то, что службы ему в тягость, у него всегда один ответ: «Телесное тружение – Богу служение, а обители – слава и украшение». Постоял около него отец Никифор, мыслей никаких не прочитал, но и долго оставаться с ним рядом не мог, сильно от Михея луковый да чесночный дух шел, что прямо аж тошно стало.

Прав, наверное, отец Елисей в своем предположении, что брат Михей нарочно много луку с чесноком ест, чтобы его к клиросному послушанию пореже назначали.

Сам-то отец Елисей – полная противоположность Михею. Работ физических вообще никаких не признает. Тяжелее камертона своими рученьками с изящными тонкими пальцами ничего не поднимает. На службы готов ходить утром и вечером, хоть каждый день. А если, к примеру, попросит его отец келарь в трапезной помочь или отец эконом цветочные клумбы прополоть, тут у отца Елисея и голова болит, и давление подскочило. Придет в братский корпус, сядет к фисгармонии и распевает псалмы да духовные канты. Станут его братия упрекать, что же он говорит, голова да давление. «Ах, братия мои, – кротко потупив глаза, отвечает Елисей, – невежды вы в вопросах тонких материй: ведь духовное пение – для меня лучшее лекарство, ибо сказано: «Пою Богу моему, дондеже есмь». Сколько ни всматривался Никифор в лицо Елисея, ничего, кроме вдохновенного блаженства от исполняемых заупокойных песнопений, не увидел.

Рядом с отцом Елисеем стоит брат Никанор, заведующий просфорней монастыря. Такой же трудоголик, как и Михей. Когда-то брат Никанор был завпроизводством на хлебокомбинате, но стал попивать, вот его и уволили с работы. Помыкался-помыкался, да и к монастырю прибился. Раньше просфоры из кафедрального собора привозили, то кривобокие, то недопеченные, то перепеченные. А как Никанор взялся за дело, так монастырь на всю епархию прославился своими чудными просфорами. Отец эконом, видя такой спрос на просфоры, решил для монастырского прибытка дело на коммерческую основу поставить, чтобы и другим храмам просфоры продавать. Но Никанор наотрез отказался: «У нас, отец эконом, потому просфоры и хороши, что вручную их делаем, с душою и в русской печи. А у других – тестомешалки и шкафы электрические. Пекут много, а души в этом деле нет. Какая же в электричестве душа, никакой там души нет». Пить-то брат Никанор почти бросил, но один грешок за ним водился, о котором отец благочинный монастыря с презрением говорил: «Табачник Никанор, и чего только его наместник в просфорне держит, была бы моя воля, гнал бы его в шею, уж пусть лучше просфорки будут кривобокие». Никанор обижался: «Кто это видел, чтобы я в просфорне курил? Я этого греха никогда не допускаю. А сам благочинный тоже хорош, у себя в келье еще до утреннего правила кофе распивает. А в нем, между прочим, кофеин содержится. Что из них хуже, кофеин или никотин, еще не установлено. Греческие монахи тоже курят – и ничего». – «Я кофе по утрам пью, чтобы взбодриться, – оправдывался благочинный, – так как по ночам к лекциям семинарским готовлюсь и статьи в газету пишу, а днем мне некогда». – «Я тоже просфорки по ночам пеку, и мне надо взбодриться», – не унимался Никанор.