Неприкаянные

Когда я последний раз была у нас на севере, там зеленели луга, а крыши своими удлинившимися тенями свешивались прямо в дома. Наваленные груды земли надо было еще разбросать по полям между опорами высоковольтной линии и стоящими поодиночке пока еще не распустившимися деревьями.

Рита держит в руке бумажный носовой платок, откусывает от него углы и жует мягкий комок бумаги до тех пор, пока ей не удается выплюнуть его в море в виде твердого шарика. Она видит, как вода постепенно отступает, обнажая илистую отмель. Потом входит по щиколотку в хлюпающую воду и большим пальцем ноги поддевает ракушки.

В Париже мы мазали друг другу животы шоколадным кремом из эклеров, а потом его слизывали. Долгое время меня удерживало здесь то, что на самом деле давно уже стало невозможным; ведь надежду на повторение так легко спутать с любовью. Я бы хотела, чтобы в голове у меня было решето, и повсюду — трава, трава вместо воды.

Ребенок тащит по песку складной стул, ищет глазами родителей, чтобы узнать, одобряют ли они эту игру. Возгласы его матери доносятся до Риты, пока она, увязая в песке, бредет в туалет. Раскорячив ноги — на доску она не села, — Рита слышит, как из нее вытекает жидкость, сперва по капле, потом сильной струей; неточно нацеленная струя ударяет в край унитаза и обрызгивает Риту; тут она видит, что бумаги нет, и это приводит ее в ярость. С бранью выходит она из клозета, дважды пинает ногой дверь, чем привлекает к себе изумленный взгляд какого-то пляжника в шезлонге. Проходя между кабинками, она опять поворачивается к воде, к морской и небесной синеве, на сей раз не разделенным линией горизонта — словно море гигантской волной накрыло землю.

Вначале, думает Рита, у меня еще было желание убежать, ведь тогда я могла бы надеяться, что он будет по мне скучать, что пустится на поиски. Своим уходом, считала я, мне удастся его отрезвить: человек, охваченный тоской, поневоле возвращается к действительности. Эннио не вернулся, его словно бы не было — только его вещественные следы: из помойного ведра выглядывали горлышки бутылок, на столе оставались хлебные крошки, возле пепельницы — окурки сигарет. Он с трудом находил ручку двери, когда хотел зайти в ванную, за едой пачкал себе рубашку. Один раз упал ничком на каменный пол в коридоре. Мне было стыдно бежать за помощью в мясную лавку напротив, и я сидела у него в головах, пока он не попытался встать и не пополз на четвереньках к гардеробу, чтобы ухватиться за него и подняться. Без жалости глядела я на его грудь, которая равномерно вздымалась и опускалась, желала ему утонуть или валяться убитым на каменных плитах рыбного рынка, покрытых слизью и дохлой рыбой.

Он всякий раз вставал, двигался по квартире, еле переставляя ноги, переполненный упреками и пыхтя от злости: это я виновата в его неудачах, ведь я не пожелала стоять за прилавком, потрошить рыбу и разрезать пилой на куски. Ребенок у нас все не появлялся, и чем дольше его не было, тем крепче Эннио привязывался к бутылке и держался за свою рыбу, добывал ее из моря, чтобы потом кричать на рынке, жалуясь на свое непродленное существование и взывая к женщинам, к их животам. Там он кричит до сих пор, чтобы избавиться от этих выловленных им тварей, чтобы через своих морских пауков и морских чертей пустить ростки в чужих телах.

С течением лет и литров он утратил красноречие, которое я так в нем любила, не говорил уже подолгу без перерыва — все равно о ком, все равно о чем, — не так быстро сыпал словами, пока не умолк совсем, и лишь в минуты просветления рассказывал о себе, о торговле, которая идет вяло, о своей матери, которой он уже много лет не мешал умирать в одиночестве и, несмотря на невыразимую любовь к ней, охотно отвез бы на Остров Мертвых, ибо перед нею он должен был держать себя в руках, что во время встреч по воскресеньям давалось ему все труднее. Он держал себя в руках и перед Антоном, когда тот приезжал из Вены, и вместо бутылки «мальбека» ставил на стол минералку, ставил нарочно, чтобы смутить гостя и заставить поскорее уйти. Потом, под предлогом, что ему нужно зайти к клиенту, Эннио спешил по переулку Барбариа-де-ле-Толе прямиком в остерию «Аль Балон», опрокидывал у стойки первый стакан вина, а позднее подсаживался к одному из столов, где целыми днями играли в карты. Может, он сидит там и сейчас, среди стариков, которые каждый день приходят туда из богадельни, — им надо только перейти переулок, чтобы провести последние годы в привычном питейном заведении в качестве рассыльных, помощников официантов или игроков, в зависимости от своего состояния.

Рита переходит на другую сторону, сталкивается с официантами, которые каждый вечер расхаживают здесь перед ресторанами или, расставив ноги, сложив руки за спиной, стоят у витрин, чтобы изловить гуляющих по берегу туристов.

Эннио будет меня ждать, думает Рита. Будет сидеть на кухне и пить кофе со спиртным, чтобы не заснуть. Воткнет в скатерть зубочистку, встанет и подойдет к окну, но наружу не выглянет. Или они его мне принесут. Люди, оставшиеся в заведении и еще не совсем пьяные, принесут его к нам домой, вытрясут его куртку, будут его увещевать. Они просунут его мне в дверь и усталым, нетвердым шагом побредут домой.

Не заставляй меня сейчас объяснять, говорит Рита Антону, не задавай вопросов, как будто я могу рассказать тебе то, чего ты сам не знаешь. Тут у меня за спиной насвистывает человек и ждет, когда я положу трубку. Ведь все последнее время я мысленно приближала, мысленно торопила конец, а обиды и упущения заводили вообще невесть куда.

Позавчера она в последний раз подошла к прилавку Эннио и передала ему список заказов, в последний раз, повторяет Рита, теперь она от всего этого избавлена — от криков торговцев, от мелькания рук, непрестанно бросающих рыбу на весы, от бьющихся в металлических лотках рыбьих тел. Наконец-то она будет покупать газеты, читать их, а потом выбрасывать, не думая о том, сколько килограммов морских языков и мидий можно было бы в них завернуть. Представь себе, он до последнего времени отказывался покупать водонепроницаемую упаковку, до последнего времени газетные листы промокали от этих морских тварей, из размокшей бумаги торчали морды, плавники и хвосты.

Что ты сейчас делаешь? Ты меня слышишь? Проезжающий грузовик заглушает ответ Антона. Мужчина за спиной у Риты переминается с ноги на ногу. В эти часы, говорит Рита, сюда приходят солдаты из казарм и занимают все автоматы. Чем бессмысленнее их дни, тем жарче любовный шепот, тем громче требуют они клятв в верности. Поговорив с подругами, они мстят им за свои ревнивые подозрения тем, что смотрят порнофильм или едут к проституткам в Местре.

Отцу ничего не рассказывай, не рассказывай, что я приеду в Вену. Я не доставлю ему такого удовольствия, не дам позлорадствовать, — мол, сбывается все, о чем он кричал мне вдогонку.

На Гранвиале скопились машины, сзади у них, словно по команде, вспыхивают, множатся, гаснут огни стоп-сигналов. Недалеко от пристани Рита еще раз останавливается, оборачивается назад. Здесь, на этом острове, где оставляют машины, вдалеке от омываемых водою дворцов, она с первых дней искала знакомое, привычное, бегала вокруг опрятных домиков и успокаивалась, только обнаружив, что кто-то у себя в саду разравнивает гравий или обрезает розовые кусты.

Чуть позже с палубы катера она видит далекие светящиеся точки на Рива-дельи-Скьявони, из-за сильного волнения на море они прыгают вверх-вниз. Вблизи эти фонари — три лампы, соединенные в виде треугольника, — похожи на готовые к отправлению локомотивы. Зимой, вспоминает Рита, я ездила на пляж, потому что ракушечные осколки хрустели под ногами, как смерзшийся снег. Времена года здесь почти ничем не отличаются друг от друга, разве что лето ощущаешь как душную жару, а зиму как влажный холод. Межсезонья — это привилегия дворцовых садов, обнесенных стенами, а за их пределами люди довольствуются орхидеями в пластиковых коробочках, пучком могильных цветов с прилавка напротив острова Сан-Микеле.

Рита разглядывает лица вокруг и думает об Альдо: как он вышел из остерии, словно зашел туда только что-то взять, например, рюмки для праздника или две-три бутылки вина; как он, выходя, выудил из стеклянной вазы сладкую булочку — «буранелло» — и сунул в карман брюк; как перед тусклым зеркалом в задней комнате откинул со лба редкие волосы и в конце концов надел шапку. Он сказал только: пошли.

4

Что это ей вздумалось — ни с того ни с сего, я ее не понимаю, как гром среди ясного неба — будто он в первый раз ее ударил. Ведь я годами пытался ее переубедить.

Кельнер уже едва держится на ногах. Посуда на подносе дребезжит. Он вытирает столы, пепельница вот-вот упадет.

Да, чаю, пожалуйста. Я сел не на ту сторону, мне бы следовало знать: за этими столиками часами приходится ждать, пока принесут чай.

Это хорошо, что она едет — уезжает оттуда, приезжает сюда — с миллионами рыб в голове; все ее воспоминания навсегда отравлены. Перед ее глазами он и здесь без конца будет резать угрей на порционные куски, заворачивать их в бумагу, ее уши всегда будут полниться его криками, только из водостоков уже не поднимется вода, из водостоков в лучшем случае поднимется пар, и в лучшем случае зимой.