Неприкаянный дом (сборник)
Шрифт:
Максим поводит плечом:
– Эти ваши литературные герои… Особенно положительные, – он кривится. – Ваще какие-то странные. Иногда читаешь, думаешь: ни о чем .
Мне знакомо это выражение: его употребляет и моя дочь. Насколько я могла понять, оно имеет множество значений: глупость, нелепость, нечто совершенно лишнее, не имеющее смысла. То, во что не стоит вникать. Когда я работала на Фридриха, нам тоже казалось, что мы – положительные герои. Герои нашего нового времени. Времени свободы и надежд…
– Вы хотите сказать, – я возвращаюсь в литературное русло, – что не всегда понимаете их мотивацию? – (Нам казалось: плохое вот-вот закончится. Останется только хорошее. Потому что мы победим.) – Что ж, приведите пример.
– Эти… Господа Головлевы. Аннинька и Любинька… – Я киваю. – Был же приличный капитал. Бабушка, Анна Петровна. Помните, в опекунском совете?..
Я киваю, но уже не очень уверенно: в доме моих родителей Салтыков-Щедрин не стоял в красном углу. Может быть, поэтому в памяти их дочери опекунские дела сохранились в самых общих чертах. С этой точки зрения я не оценивала головлевскую историю . Упускала экономическую подоплеку.
– Вот вы говорите: учитывать контекст. Так я и учитываю…
Ученик, отпрыск богатой фамилии, рассуждает не о пустоутробном празднословии, не о масленых глазках, погано скошенных Иудушкой на бюст родной племянницы, не об угнетенных и угнетателях.
– Это что – урод-Иудушка все разбазарил? – Максим хмурит брови. – Не Иудушка, а она сама.
Я бросаю взгляд на часы. Мое время закончилось. Я имею право уйти. Но что-то мешает. Как будто лежит на совести.
– Вы имеете в виду, что ее решение и породило все дальнейшие беды: и для нее, и для детей, и для внуков? Но разве она могла знать заранее? Она думала… Ей хотелось как лучше…
– Ага, – Максим кивает. – Как лучше. Только получилось как всегда. Привыкли всё на халяву… Вот, говорят, богатые разворовали. А сами-то… – в его голосе проступает что-то детское. – Отец мне рассказывал: всегда воровали. Вечно тащили с заводов. Эти ваши честные зверушки… Что, скажете, неправда? Даже название было: несуны . Мой отец работал всю жизнь. Никому из них и не снилось. Потому что хотел стать свободным, – его голос становится выше, как будто встает на котурны. – Понимаете, просто свободным…
Это я понимаю. Хороший детский вопрос.
Я могу на него ответить. Мне нет нужды сверяться с опытом его папаши. У меня есть свой собственный опыт: свобода – это другое. Во всяком случае, не работа, которая превращает в зверя. Сперва вы не чувствуете этого, не успеваете задуматься, потому что у вас нет времени: задуматься и осознать. Но потом… Потом открывается дверь, и входят два охранника. Про себя вы называете их кусками мяса. А между ними стоит зверок — вор, несун , которого вы презираете, потому что отродясь не брали чужого. Стоит и смотрит вам в глаза. И в этот миг вы осознаете, что речь идет о вашей свободе. Свободе и совести. И если вы сейчас не очнетесь…
Тогда я не думала об этом, но теперь могу объяснить. Передать своими словами. Самое главное – понять механизм. Схему, по которой ВЕЧНЫЕ смыслы превращаются в ВЕКОВЫЕ. Но ученик не ждет объяснений, задает следующий вопрос:
– Вы тоже, небось, думаете, что свободным можно стать и без денег?
– Не знаю, – я встаю. Собираю вещи. Этому мальчику уже не объяснить.«Такие вещи надо начинать раньше», – я спускаюсь по лестнице, иду мимо окон, заставленных цветами.
До революции здесь тоже жили богатые. Адвокаты, промышленники, купцы. Купцы первой гильдии, самые богатые и удачливые.
Турникет подмигивает зеленым глазом. Охранник, стоящий на страже, отводит поперечину. Пройдя таможенный рубеж, я открываю дверь. Моя свобода начинается там, где кончается зона их обитания. Ради этого они работали как проклятые. Расселяли местные коммуналки. Чтобы им и их наследникам освободиться от таких, как я. Чтобы лузеры вроде меня не лезли со своими ВЕЧНЫМИ объяснениями…
Я иду по улице, не оглядываясь по сторонам. Сегодня у меня два урока. Следующий – на Мойке. Рядом с квартирой Пушкина. Можно подъехать на троллейбусе, но у меня еще есть время. Я люблю ходить пешком. Когда преподавала в институте, устраивала своим студентам пешеходные экскурсии. Петербург Достоевского. Раньше это казалось важным…
Интересно, как бы они запели, хозяева новой жизни, если б к ним явились привидения из давнего прошлого? Потребовали вернуть награбленное…
«Ну и при чем здесь мы? – новые хозяева берут быка за рога. – В этой стране случилась социальная революция . (Разговор идет в присутствии адвокатов. Охрана осталась за дверью.) Ваша собственность стала общенародной. С семнадцатого года это все было – ничье . В сущности ничего не изменилось: кто был ничем – ни с чем и остался».
Привидения чувствуют себя скованно – прежде чем допустить в комнату, их тщательно обыскали. Это в Европе они имеют право проникать через камины. Здесь, на их бывшей родине, все под охраной: и живые, и мертвецы. Про себя они шепчут: народное. Их отцы любили народ. Некоторые, собственно, и были народом, вышли из крепостных. Выкупили и себя, и близких. Работали как проклятые, чтобы обеспечить свою свободу…
Привидения пытаются оправдаться: «Лозунг, на который вы ссылаетесь, выдуман большевиками. Ни мы, ни эсеры не считали народ ничем . Напротив, почитайте хоть Льва Николаевича… Правда не в пьерах , а в платонах каратаевых . Глас Божий – глас народа. Для лучших представителей интеллигенции народ – понятие святое. Без народа не было бы интеллигенции. Собственно, интеллигенция стала рупором, через который заговорили мужики».
Губы хозяев склабятся в улыбке. Теперь рупоры называют матюгальниками .
Привидениям не до улыбок. В свое время они приветствовали революцию.
Хозяева новой жизни – внуки того народа. Удачливые внуки объясняют вежливо: «Народ – советская мифологема. За семьдесят лет все нажитое вами сгнило. Вплоть до лестниц и перекрытий. Остались одни стены. Голые. Как в морге».
Адвокаты переглядываются: очень удачная метафора, привидениям она должна быть близка.
«Народ обманули. Загнали в волчью яму», – привидения возражают с неподобающей горячностью.
Народные внуки пожимают плечами: «А чего вы хотели? Интеллигенция! Вот уж голь перекатная! Нашкодили и сбежали. Собственность – вот главная свобода. И вообще: где интеллигенция, а где – народ? Почитайте товарища Сталина: “Большевики – вот истинные представители народа”».
Привидения сникают. Больная совесть – не тетка. Привыкли чувствовать себя виноватыми. Теперь они думают: да, сбежали. Потому что хотели жить.
Народным внукам не хочется ссориться. В конце концов, сто лет назад эти привидения тоже были элитой. Хозяин подает знак официанту: теперь он может обнести .
На мгновение он вспоминает о сыне – народном правнуке. Одиннадцатый класс. Надо что-то решать. Максим – способный мальчик. Может хорошо учиться. Проблема в том, что многое запущено. Надо привести в систему. У этой хорошие рекомендации. От уважаемых людей. Конечно, ЕГЭ можно купить – богатый родитель морщится брезгливо. Но ребенку нужны знания . Эту мысль в него вбила советская школа.
Его сын учится в частной. Собственно, проблема именно в этом: в частных школах с учениками цацкаются. Директор вынужден учитывать контингент .
«Татьяна Андреевна, голубушка… – Педсовет собирается каждую пятницу. – Разве вы не понимаете? Нашим ученикам тройки – не к лицу».
Моя тезка все понимает: зарплата, проверки, круглосуточная вооруженная охрана, текущий
и капитальный ремонт. Надо полагать, не на подачки районо. Эти дети привыкли жить в комфорте. Плохая оценка – дискомфорт.«Ваши тройки травмируют детскую психику». Директор произносит правильные слова. Учительница вздыхает: оказывается, это – ее тройки. Когда-то давно она работала в советской школе. Вызывала родителей, распекала нерадивых учеников. Теперь они все радивые . Тройка – нонсенс, стыд, прореха на репутации педагога.
Учительница опускает глаза. В обычной школе оторвут с руками и ногами, но за спиной – семья. Ее дети привыкли к минимальному благополучию. Муж работает в научно-исследовательском институте – там зарабатывают только на себя.
Учительница беспокоится. Ее мучает чувство ответственности: «Наум Борисович, – женщина средних лет краснеет как девчонка, – у меня выпускной класс. Русский язык – обязательный предмет. Единый государственный экзамен…»
Директор морщится: «Вас это не должно беспокоить. ЕГЭ – не ваша забота. Этот вопрос буду решать я».
Учительница одергивает юбку. В комиссии по ЕГЭ тоже люди. Это – не ее вопрос.
«Но дети… Наши дети должны получить хотя бы элементарные знания».
Она привыкла разговаривать робко. И с директором, и с учениками. В ее классе учится один мальчик. Папаша работает в каких-то структурах . Первое время пыталась делать замечания. Потом зареклась. На ее замечания ученик отвечает: «Татьяна Андреевна, вы мне надоели. Закройте, пожалуйста, рот».
В прошлом году набралась смелости, пожаловалась директору. В ответ получила: «Воспитывайте. Но – мягко и тактично. Мы не можем терять учеников».
Педсовет заседает в директорском кабинете. Кабинет оформлен со вкусом к достойной жизни: темная дубовая мебель, тяжелые портьеры. По мысли дизайнера, их складки должны глушить неприятности. Докучливые, как громкие голоса.
«Школа обязана повернуться лицом к ребенку. Надеюсь, вы меня понимаете. – Директор обводит присутствующих тяжелым взглядом. – Это касается всех. Наши дети…»
Учительница не слушает. Это она уже слышала.Наши дети – не сироты, не похожи на сирот.
Материнскою заботой окружает их народ…
Недавно ей попалась книжка. История царской семьи. При классной комнате держали мальчика-казачка. Когда наследник ленился, мальчика секли. Она думает: эти дети – тоже наследники. Жаль, что их не приглашают на педсовет. Весьма поучительное зрелище: директор, секущий твою училку.
Если надо, она повернется. Чем прикажут. Лицом так лицом.
Богатые родители все понимают. Не такие наивные, чтобы верить элитным пятеркам. Но… Они тоже учились в школе. К ним жизнь не поворачивалась лицом . Готовы платить любые деньги, лишь бы сын никогда не плакал в подушку, не бледнел, подходя к школе, потому что они уже поджидают за углом.
«Ну, принес?» – ощеривают волчьи пасти. Скалясь, ощупывают карманы, выворачивают, вытряхивают до копейки. Мать отсчитала на завтрак: каждый день он видит монетки – на ее ладони. Если не отдашь, измолотят в кровь. Он помнит свою растерянную улыбку – на разбитых губах: однажды, когда попытался ослушаться. Муки, которые принял, – теперь он усмехается, – и за себя, и за сына. На три поколения вперед. С другой стороны, если бы не та школа, кем бы он был сегодня? В зверином мире его научили главному: биться в кровь … Впору благодарить за науку.
«Что ж…» – Он щурит волчьи глаза. Жизнь длинная. Доведись встретиться, уж он найдет форму благодарности. Отблагодарит отморозков…
Он садится в кресло.
Мне кажется, я вижу его лицо: слегка приплюснутая переносица, тяжелые надбровные дуги – в них отложилась тяжесть борьбы.
А может, все – наоборот? Это он, окруженный преданными шавками, стоял за тем углом. Шавки, похохатывая, высматривали сгорбленную фигурку. «Ну, – каждый день одно и то же, – принес?» Ему нравилось их шугать . Щелкать перочинным ножичком. Снимать и накидывать проценты, прочные, как петля. Его петлю никому не удавалось сбросить. Теперь он думает: школа – та же зона . Должен был выживать.
Отец моего ученика ставит бокал на стол. Оглядывается на привидений. Хорошо им, сраным интеллигентам: ах, спасибо; ах, к вашим услугам… Он помнит другие глаза. Глаза матери, которую лупцевал его папаша. «Ублюдок, алкаш», – богатый родитель шепчет сереющими губами. Эту память он вымещает на ущербных.Я сворачиваю на набережную. Мой бывший муж любил повторять, что история не знает сослагательного наклонения. Если так, значит выбор невелик. Во всяком случае, здесь, у нас. В русском языке свои правила. Если исключить сослагательное, остаются два наклонения: повелительное и изъявительное. Первое привычнее и проще. Второе похоже на боль, которая язвит …
Свобода смысла
Свое бессилие я сорвала на дочери: вечная помойка за холодильником. Пустые пластиковые бутылки, мятые магазинные мешки. Особенно меня бесят пластиковые пакеты. Каждый раз покупает новые. Освобождает и сует. Я говорю:
– Тогда уж выбрасывай, если у вас так принято.
– Не принято, а нормально, – она отмахивается, как от назойливой мухи. – За границей использованные пакеты выбрасывают. И вообще… Со старыми ходят только пенсионеры. Вечно складывают в мятые. Привыкли к своим авоськам…
Пакеты – наследие тети Яны. Вечно совала за холодильник. Лезу и выгребаю. Дочь делает вид, что ей – все равно.
– Ма-а… – теперь она кричит из прихожей, – правда здорово?!
Я выглядываю из кухни. Гневливость – смертный грех. Счастье, что я отходчива.
Накануне она рылась в Интернете, разыскивала дешевые распродажи. Тем, кто работает в офисе, надо прилично одеваться. Иногда случаются подлинные удачи: на этот раз отхватила курточку в MaxMara. Их цены нам не по карману, но тут повезло, скинули 70 %.
– Правда. – Мне нравится ее новая курточка.
– Ну вот… – Она выпячивает губки, как всегда, когда смотрится в зеркало. – А папа говорит: помойка. Не помойка, а очень полезная вещь…
Помойкой ее отец называет Интернет. Компьютером он обзавелся совсем недавно: до последнего писал от руки. Теперь ужасается: «Это же стихийное бедствие! Одни идиоты пишут, другие их читают. Возомнили себя историками… Ты должна проследить». – «Интересно, и как ты себе это представляешь? Сесть рядом? Или, может, перерезать провод?» Он ворчит: «Да хоть бы и перерезать. Читать надо книги, а не это…»
Александра смеется: «Папочка, ты опоздал. Провода – не обязательно. Теперь уже есть беспроводные. И вообще… Ты просто не умеешь пользоваться – лазаешь по каким-то левым сайтам. Что уж точно пора отрубить – так это телевизор. Ящик для идиотов. Интернет – свобода. Что хочу, то и смотрю».
Последнее время она хочет исключительно советские фильмы. Говорит: «Не понимаю, что вам не нравилось… Просто класс! Голливуд отдыхает».
Вчера смотрела «Цирк».