Нереальная реальность

– И на какой основе?

– Вот что, – диктатор поднялся с кресла. – Вы пока подумайте. И к этому разговору мы еще вернемся. Есть предмет для торга. Есть желание торговаться у обоих сторон. Значит будет сделка. Вопрос в условиях.

Земляне тоже поднялись. Их вывели из зала. Друзей сопровождали трое солдат‑«тигров» и высокий, статный, с длинным породистым лицом и плавными кошачьими движениями офицер четвертой ступени. Пленников вели по бесконечным коридорам. Стены слабо мерцали, давая немного света. По потолку шли плоские плафоны, отбрасывающие то синий, то красный, то зеленый свет – цветомузыка а‑ля ночной клуб. В коридорах через каждые тридцать метров стояли на посту «тигры» в бронекостюмах и с тяжелыми ЭМ‑автоматами. Через пять минут процессия вышла на лифтовую площадку. Просторный металлический лифт ухнул вниз, и на несколько мгновений в нем воцарилась невесомость. Потом он начал резко тормозить, пассажиров вдавило в пол. Лифт замер, двери разошлись, открывая проход в огромное прохладное помещение. Это был гараж. Там среди автомобилей, бронетранспортеров и легких танков стояла тяжелая бронемашина «Медведь». Ее использовали для перевозки особо‑опасных преступников. В кабине за отливающем синью бронестеклом спал водитель. На сиденьях развалились двое солдат сопровождения.

– Сюда, – указал офицер четвертой ступени землянам на распахнувшуюся тяжелую бронированную дверь.

Земляне устроились в жестяной некрашеной коробке, располагавшейся за кабиной. Решетка отделила их от красавца‑офицера. Массивная дверь закрылась, гася наружный свет, а вместе с ним и надежду. Стал со скрипом проворачиваться автоматический замок, активизированный вставленным в гнездо жетоном сопровождающего офицера. Зажглась тусклая лампочка, рассеяв кромешную тьму.

Лаврушин заерзал на узкой холодной скамейке. В «Медведе» было глухо и безысходно, как, скорее всего, во всех конвойных машинах Галактики.

– Чтоб вам пусто стало, шакалы, – прошептал Степан.

Лаврушин прикрыл глаза и прислонился к металлической стенке. Корпус завибрировал. Донесся приглушенный многотонной броней рокот двигателя. Бронемашина, покачиваясь, поползла вперед.

Лаврушин пытался гнать прочь черные мысли, а они стояли в очередь, только дожидаясь приглашения, чтобы враз наброситься на сознание вместе с отчаяньем и страхом. Прочь, проклятые!

Он впал в оцепенение. Оно длилось с полчаса. Из такого состояния его вывел негромкий голос:

– Слушать сюда.

Голос принадлежал холеному офицеру четвертой ступени.

– Главное, ничего не пытайтесь предпринять, – продолжил офицер. – Не наделайте глупостей.

– Что? – непонимающе спросил Лаврушин.

– Мы вас попробуем вытащить, – офицер подмигнул – ошибиться даже в полутьме было невозможно. На миг с лица офицера слетело неприступное надменное брезгливое выражение, и он превратился в обычного человека…

* * *

Бронемашина остановилась. С зубовным скрежетом дверь отползала в сторону, пропуская узенькую полоску света – та расширялась и превратилась в яркий поток, ударивший по глазам после темноты внутри «Мамонта».

Лаврушин нехотя сошел на испещренный следами гусениц бетон. Безрадостно оглядел мрачный двор‑колодец метров тридцати в диаметре с уходящими высоко вверх серыми безнадежно серыми стенами без единого окошка.

Пленников грубо толкнули в сторону металлической двери, которая при их приближении с лязгом провалилась вниз. За ней шли длинные, без окон и дверей коридоры с бугристыми, грубо отштукатуренными стенами.

«Ни окон, ни дверей, полна горница людей». Должны быть здесь люди, как в любой уважающей себя тюрьме. Что это тюрьма – было очевидно. А чтоб у Звездоликого, да тюрьма пустовала. Не может такого быть!

Охранники остановились перед распахнутой тяжелой металлической дверью. Лаврушин получил удар прикладом в спину, пролетел несколько метров и упал. За ним последовал Степан – он тоже плюхнулся на пол, но с гораздо большим шумом, как мешок с мукой.

– Ну что за подлецы, – Лаврушин, простонав и потирая спину, присел на корточки.

Дверь закрылась, камера погрузилась в темноту. Лаврушин поднялся на ноги, чувствуя, что стоит на чем‑то мягком и упругом и, выставив перед собой руку, осторожно направился вперед. Споткнулся обо что‑то тоже мягкое и упал, почувствовав, что упал на какой‑то предмет мебели типа кресла. И зажмурился. Свет резанул по глазам. Он был ярок, как в операционной.

– Дела‑а, – произнес Степан.

– Ничего себе, – следом сказал Лаврушин, когда открыл глаза и огляделся.

Он ожидал увидеть что угодно – острые крючья, деревянные колья, ржавые от крови пыточные инструменты, разложенные на столе, или дыбу на худой счет. Лежанка из хвороста, лужа на полу и склизские стены, усыпанный битыми бутылочными стеклами пол, крысиный писк и шорох – это было бы нормально для тюрьмы. Но…

– Это что, санаторий? – деловито осведомился Степан.

Видимо, диктатор не терял надежды договориться по‑хорошему. Потому и предоставил подобные апартаменты, тянущие на пятизвездочный отель. Овальная комната была площадью наверное в сорок квадратный метров. Потолок был куполообразный, стеклянный. В помещении было три мягких округлых – ни за что не уцепишься, кресла из красного пластика и два таких же дивана. Полы и стены были мягкие, как диванные подушки, в них утопали ноги. На стене было два больших телевизионных экрана.

– Тут какой‑то подвох, – уверенно отметил Лаврушин.

– Думаешь? – с сожалением спросил Степан.

– Уверен.

И они в молчании начали ждать этого самого подвоха. И дождались… Человек кричал от ужаса и боли. Кричал так, что кровь стыла в жилах. Это был предсмертный вопль раненого, обреченного, раздираемого на части существа. Лаврушин втянул голову в плечи. И заозирался, как затравленный зверь. Вопль повторился. Стало понятно, что доносится он из динамиков под потолком.

– Бисова сила, – прошептал Степан, затыкая уши. Но это не помогало.

Новый вопль был еще страшнее первого. И от него невозможно было заслониться, спрятаться. Он продирал до косточек. Он выкликал из глубин сознания все страхи. Хотелось взвыть в такт этому крику.

А потом зажглись голографические экраны. И тут же стало понятно – у кричащего человека были все основания для такого бурного проявления чувств. Специалисты в белых комбинезонах пилили ему, привязанному к кушетке, ногу. Циркулярная пила взвыла и вновь погрузилась в живую плоть.

Это жизнеутверждающий рекламный ролик длился минут пять. Земляне закрывали уши и глаза. Но было в происходящем на экране что‑то такое, что вновь и вновь приковывало взор.

Тишина обрушилась неожиданно. Она пришла как освобождение, пролилась бальзамом.

Час заключенных не беспокоили. Затем раздвинулись створки рядом с дверью, и в помещение вкатилась тележка – тоже как и все здесь округлая, лишенная острых углов и деталей, которые можно отломать и использовать для нанесения телесных повреждений. Она была заполнена едой на тарелках из мягкой пластмассы.