Нерон. Царство антихриста

Погрозив мне кулаком, он вдруг ударил себя так сильно, что его лицо исказила гримаса боли, а челюсти сжались.

Все то же враждебное выражение сохранялось на его лице и на девятый день после рождения ребенка, когда в одном из залов императорского дворца новорожденного причащали, прежде чем дать ему имя. Младенец лежал в ванне из черного мрамора.

Его отец, Домиций Агенобарб, держался поодаль. Скрестив руки на выпяченном животе, он словно хотел показать своим презрительно-скучающим видом, что не имеет к ребенку никакого отношения. Может, это и на самом деле было так.

Агриппина, которая безусловно была матерью, держала ребенка за правое запястье. По другую сторону ванны Калигула, ее брат, сжимал левую ручку ребенка. На лице Агриппины застыла та же гримаса, что и на лице ее брата. Казалось, каждый из них готов потянуть в свою сторону и разорвать это хрупкое тельце пополам.

В полном молчании, не отрывая глаз от Агриппины и Калигулы, наблюдали эту сцену окружающие. На их лицах явно проступали нетерпение и жестокость: все ждали, когда два хищника, оспаривающие одну добычу, вступят в смертельную схватку.

И лишь один из присутствовавших, стоявший в первом ряду, смеялся, переступая с ноги на ногу. Это был Клавдий — дядя Агриппины и Калигулы. Считалось, что он слаб в коленках: чтобы его свалить, достаточно легкого толчка. И все же Клавдия побаивались. Кое-кто подстрекал его против Калигулы, буйного племянника, императора-кровосмесителя и преступника, известного своим необузданным нравом. Но можно ли в таком деле довериться дядюшке Клавдию, жестокому, как и его родственники, но смешному подкаблучнику своей жены Мессалины, которая стояла сейчас рядом с ним. Рассказывали, что это женщина с тяжелыми грудями, широкими бедрами и массивными ляжками раздвигает ноги по нескольку раз за ночь для разных мужчин, которых принимает в своем доме на Аппиевой дороге — настоящем притоне, предназначенном для удовлетворения ее ненасытных аппетитов. Тем не менее Клавдий был у нее в полном подчинении, терпел все измены, делал вид, что верит, будто Октавия, рожденная Мессалиной в браке с ним, его дочь, несмотря на то что столько мужчин — гладиаторов, вольноотпущенных, молодых аристократов — вводили свой фаллос в отверстое лоно его жены!

Не отпуская руки ребенка, Калигула обернулся к Клавдию, затем к Агриппине.

— Назови сына Клавдием, — сказал он, сдерживая смех. — Клавдий — чем плохо? Дядя — уважаемый человек, наша кровь. Щедрая и любящая Мессалина только что подарила ему Октавию. Клавдий — вот достойное имя для твоего потомства, Агриппина!

И вышел из зала. Большинство присутствовавших последовало за ним. Потоптавшись, Клавдий подошел поглядеть на ребенка, которого Агриппина взяла под мышки и подняла.

— Его зовут Луций Домиций, — произнесла она и повернулась к Домицию Агенобарбу. — Это ваш сын, и он будет носить имя вашего отца.

И передала ребенка рабам. Они стали заворачивать его в белые простыни, которые были похожи на саван. Все последующие месяцы и годы я опасался за жизнь этого ребенка.

Когда Калигула обнаружил, что Агриппина участвовала в заговоре, организованном против него сенатором Лепидом и правителем Германии Гетуликом, он пришел в ярость. Конечно, император мог отомстить сразу и матери, и ребенку. Но он ограничился тем, что конфисковал имущество сестры и сослал ее подальше от Рима, а сына оставил в заложниках. Присматривать за ребенком Калигула поручил мне. Я видел его первые шаги, слышал его первые слова.

В доме своей тетки Лепиды, где ему дали приют, мальчик напоминал пугливого зверька: все время тревожно озирался и опускал голову, когда к нему обращались, с детства привыкая скрывать свои чувства.

Я был с ним в тот день, когда Лепида пришла сказать, что его отец умер, а мать — в далекой ссылке. Он — сирота. Повернувшись ко мне и словно бросая вызов Калигуле, она добавила:

— Твой дядя, император, присвоил имущество, которое ты должен был унаследовать. Ты был богат, теперь ты беден, Луций Домиций. Твое единственное достояние — благородная кровь.

Ребенок гордо выпрямился, а его кормилицы — Эглогия и Александра — не сводя с него глаз, склонили головы. Их лица выражали нежность, сострадание и даже почитание.

— В твоих жилах течет кровь императоров, — повторила тетка и удалилась, оставив мальчика с двумя учителями, которым было поручено его воспитывать.

Калигула очень развеселился, когда я сказал ему, что один из учителей его племянника брадобрей, а другой — танцор, и попросил повторить это окружавшим его куртизанкам, чтобы они тоже посмеялись.

— Агриппина хотела сделать своего сына императором, — потешался он. — А мальчик будет брить и плясать!

И вдруг нахмурился.

— Какая судьба… И это потомок Августа и Цезаря! Может, ему лучше было бы умереть?

Смерть продолжала кружить над ребенком.

4

Но убить мальчика Калигула просто не успел.

Каждый раз, расспрашивая меня о сыне Агриппины, он обдумывал свой план.

Император снимал браслеты и кольца, отдавал рабу узорчатый плащ и, оставшись в шелковой тунике, расшитой золотой нитью, расхаживал вокруг меня, постукивая каблуками уличных ботинок или туфель на манер женских. Наклонившись ко мне, чтобы в очередной раз справиться о возрасте ребенка, он повторял:

— Четыре года, четыре года… Через десять лет ему понадобится мужская тога. Как быстро бежит время! Я знаю его мать: она захочет, чтобы он сел на трон. И будет плести заговоры, как прежде. Чтобы убить меня.

Калигула улыбался и поглаживал рукой губы.

— Четыре года, — размышлял он.

Потом, вроде бы забыв о ребенке, показывал мне дворец, который он построил для своего коня Инцитата.

Конюшня была из мрамора, водопойное корыто — из слоновой кости. Вокруг коня, покрытого красной попоной, суетились рабы.

— А не произвести ли мне Инцитата в консулы? — бормотал император.

Внезапно разгневавшись, он принимался обвинять сенаторов и трибунов в стремлении убить его и, подозвав охранников, нашептывал им несколько имен. Палачи уходили, сжимая мечи.

Сколько это могло продолжаться?

Калигула убивал всех, кто по крови или благоприобретенному родству имел отношение к семьям Цезаря и Августа. В их жилах текла кровь императоров, а значит, следовало перерезать им горло, чтобы выпустить эту кровь, превращавшую их в соперников. Сын Агриппины, четырехлетний малыш, прятавший от взрослых свои испуганные глаза, мог выпрямиться и метнуть ненавидящий взгляд. И снова потупиться, подобно маленькому зверьку, неосторожно покинувшему свою нору. Будучи по материнской линии потомком Августа, он был способен ощетиниться, показать зубы и когти.

Я говорил Сенеке:

— Ему всего четыре года, но он уже похож на Калигулу, на Агриппину. Или это кровь Цезаря делает людей хищниками с самого рождения?

Сдержанные ответы учителя были очень ценны для меня.

Я встречался с Сенекой, когда служил у Тиберия. Его гордая осанка, мужественное и решительное выражение лица, царственная манера говорить, сделавшая его лучшим оратором сената и знаменитым адвокатом, риторическое искусство философа-стоика, проповедующего мудрость и смирение перед высшей силой, покоряли. Он был старше на полтора десятка лет и считал меня близким родственником — у нас обоих были испанские корни. Как и мои предки, он родился в Кордове.