Нержавеющий клинок

Несколько дней спустя Денисевич оставил Петербург. Лажечников сдержал слово: ничего не сказал Остерман-Толстому о несостоявшейся дуэли Пушкина с Денисевичем, но однажды за обедом генерал, весело улыбаясь, спросил гостя:

— Ну-с, любезный Иван Иванович, понравился ли вам Пушкин? Зря вы от меня пытались все скрыть.

Вопрос генерала застал Лажечникова врасплох, он растерялся, лицо заметно покраснело, но Иван Иванович быстро пришел в себя.

— Весьма понравился, но позвольте спросить, Александр Иванович…

— Откуда мне стало известно? — смеясь, перебил его генерал. — Каждый гражданин должен знать, что происходит в государстве, а в собственном доме — тем более.

На какой-то миг в столовой установилась тишина, и было слышно, как отсчитывают секунды настольные часы.

— Мне он тоже понравился. Собственно говоря, я его таким и представлял, — нарушил молчание генерал.

— Ничего не понимаю, — в недоумении развел руками гость.

— Если вы, любезный Иван Иванович, скрыли свое знакомство с Пушкиным, то почему я не имею права поступить подобным образом, а? — пошутил генерал, но так и не удовлетворил любопытство гостя.

В доме Александра Ивановича часто бывали гости. Наведывались сюда его родственники Дмитрий Завалишин и Валерий Голицын — будущие декабристы, и тогда спорам не было конца. Бывал здесь и Пушкин.

С приходом к власти Николая I Остерман-Толстой попал в немилость и вынужден был уехать за границу. В Женеве он нашел свое последнее пристанище. Ходили слухи, что, когда в 1846 году в Женеве выступили рабочие кварталы против существующего режима, старый генерал помогал восставшим расставлять пушки.

В Женеве генерала часто навещал Герцен, называвший его «непреклонным старцем». Двадцать лет прожил Остерман-Толстой вдали от родины, но оставался ее патриотом. Он резко обрывал любого собеседника, позволившего нелестно говорить о России.

В военной галерее Зимнего дворца висят портреты военачальников русской армии — участников Отечественной войны 1812 года. О ней Пушкин писал:

…Толпою тесною художник поместил Сюда начальников народных наших сил, Покрытых славою чудесного похода…

Среди них и портрет генерала Остерман-Толстого.

…Незадолго до смерти генерал извлек из альбома фотографию своего бывшего петербургского дома и, глядя на него, с гордостью сказал: «В нем бывал Пушкин».

Много лет спустя, когда Пушкина уже не было в живых, Лажечников, ставший известным писателем, вспоминал: «Я послужил великому человеку. Подвиг мой испортил мне много крови в этот день, но теперь я доволен, я счастлив, что на долю мне пришлось совершить его. Если б я не был такой жаркий поклонник поэта, уже и тогда предрекавшего свое будущее величие, если б на месте моем был другой, не столь многосердечный служитель муз, а черствый бранолюбивый воин, если б повел дело иначе, может быть, Пушкина не стало б еще в конце 1819 года и мы не имели бы тех великих произведений, которыми он нас одарил впоследствии…»

Адъютант Багратиона

Из Петропавловской крепости Давыдова с завязанными глазами повели на допрос к царю. Только перед кабинетом, в котором царь производил допросы, сняли с глаз повязку. Зная, что арестованный пребывал в дружбе с Пушкиным, Николай I поспешил установить причастность поэта к заговорщикам, в чем он не сомневался, и начал допрос именно с этого.

— Вы не могли бы вспомнить, когда был принят в «Союз» Пушкин?

— Я хорошо помню, что он никогда не был принят в «Союз». Более того, он не мог быть принят.

— Почему? — удивленно поднял брови царь.

— В самом начале Пестель предупредил всех нас, чтобы никто и помышлять не смел открыть Пушкину наше общество, а тем более принять его в члены. Головою Пушкина нельзя рисковать. Пушкин — достояние всей России…

— Допустим. А стихотворение «Кинжал» он вам читал, когда находился у вас?

— Он нам читал все, что в те годы написал. Многие его стихотворения ходили по рукам в списках…

Получив отрицательный ответ, Николай I никак не мог успокоиться. Он порылся в бумагах, нашел нужный листок, подал его Давыдову, сказал:

— Вот его личное признание.

Давыдов пробежал глазами знакомые строки:

Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен…

— Ваше императорское величество, здесь идет речь о лицейских годах поэта и никакого касательства не имеет к тому, что вы спрашиваете.

Николай I и сам хорошо знал, что не имеет, но свою негодную «наживку» нацепил на крючок на авось. Теперь, видимо, сам понял нелепость своего вопроса, отодвинул бумаги на край стола, медленно поднялся с места, заложил руки за спину и, прохаживаясь по кабинету, потребовал:

— Расскажите все, что знаете о вашем преступном обществе! Предупреждаю: запирательством сами себе навредите. Нам уже все известно…

Давыдов рассказал все, что касалось его лично, и, ни словом не обмолвившись о своих товарищах, замолчал.

— Все? — грозно спросил император. — Вы что, один состояли в этом обществе? Почему ничего не говорите о Пестеле, Муравьеве и других преступниках?

— Каждый отвечает за себя. Тем более, вы сами сказали, что вам уже все ведомо…

— То, что мы знаем, вас не касается…

Близилась ночь, вечерний мрак постепенно затушевывал предметы, находящиеся в комнате. Император, видно, устал или по какой-то другой причине допрашивать Давыдова более не стал, повернулся к генералу Левашову, стоявшему у окна, распорядился:

— Прикажите увести!

…Багратион долго молча сидел над картой, затем поднялся от стола, подошел к своему молодому адъютанту, поручику Давыдову, устроившемуся в углу комнаты, спросил:

— Ну-ка, братец Василий, ответь мне: что для солдата самое опасное на войне?

— Может быть, безделие? — после короткого раздумья ответил адъютант.

— Нет. Безделие, конечно, пагубно, но не настолько опасно, как отступление. Опасность его в том, что оно способно погубить веру солдата в собственные силы.

Багратион ходил по комнате, иногда на несколько секунд останавливался у разложенной на столе карте. Затем, видимо, что-то вспомнив, опять спросил:

— А ты знаешь, кто такой генерал Пфуль?

— Кто в армии не знает этого плюгавого пруссака, пользующегося высшим военным авторитетом у императора! Говорят, Дриссенский лагерь — его детище.