Несчастье на поводке

На полке камина из трехцветного мрамора редкой породы, который добывали в ныне заброшенных карьерах горы Сент-Виктуар, были выставлены семейные портреты: дети всех возрастов и, конечно, папа Франк — заядлый спортсмен, которого камера запечатлела в минуту славы — вот он мчится со скоростью света под парусом, в вихре огромной волны на серферной доске, на горном велосипеде, на лыжах и везде семья вместе с ним в едином порыве. Они все просто обожали спорт, и, такое чувство, что только и делали, что веселились, тусовались, словом, которым Малу обозначала все, что ни попадя, «отрывались по полной».

Письменный стол также являлся постаментом для фотографий, сувениров, флажков, всяческих безделушек, которые ее забавляли, но вызывали недоумение у посетителей юротдела. Компьютер служил дополнительной полкой, где Малу выставила пластиковые фигурки игроков марсельского клуба «Олимпик» старого состава времен знаменитого нападающего Папена. По бокам она добавила наклейки со спортивными брендами. А когда включала монитор, то вместо рыбок, рекомендуемых начальством для успокоения нервов, на экране появлялось изображение зародыша в утробе матери, который корчился от смеха.

Адвокат попросил Кэти описать личность Малу, но не в свете произошедших событий, а начиная с момента, когда они познакомились, когда учились вместе в Экс-ан-Провансе, и особо остановиться на последних десяти годах, когда они виделись каждый день на работе. Кэти отметила ее динамизм и эксцентричность, она всегда смеялась и всегда громко. Милая в общении, с запасом историй, от которых Кэти казалось, что она не умеет правильно смотреть на мир, не умеет видеть его, не умеет жить как положено. Малу была полной ее противоположностью. Она совершенно не так ела, одевалась, причесывалась. Но ни за что на свете Кэти не изменила бы свою жизнь. Ее мало волновали караоке-вечеринки, покупка джипа, убийственные прически, когда волосы то цвета спелой вишни, то сбриты полностью. Ни даже сумасшедшая гонка по курортам, которую Малу устраивала с семьей в течении года, ни бетонные коробки, которые люди понастроили на загубленных побережьях. Для Кэти сумасбродством являлась редкая покупка журнала «Гео» для сына Оливье.

Малу ее радовала и вселяла уверенность в себе. Такая противоположность характеров вовсе не мешала повседневному общению, даже наоборот. Во многих ситуациях Малу даже оказывала на нее положительное влияние. Чаще всего Кэти становилось лучше от одного только присутствия этой девушки на чересчур высоких или чересчур низких каблуках, в чересчур затянутых корсетах, с чересчур накрашенными глазами, которая громко смеялась в соседнем кабинете. Малу была, по сути, ее точным отражением в зеркале, только перевернутым, и зеркало убедило ее, в конечном счете, что она хорошо одета, причесана и отлично смотрится. Чем заметнее была одна, тем тише сидела другая. Чем больше выделялась одна, тем скромнее держалась другая.

В работе Малу тоже дополняла ее. Она брала на себя большую часть телефонных звонков, поддерживала теплые и душевные отношения с генеральной дирекцией и, решала большинство вопросов как по волшебству и с улыбкой. Она называла себя «королевой пиара». А в дирекции таких еще поискать! Ну, вы же понимаете. Они изумительно проводили время бок о бок с тех пор, когда Малу пришла в отдел практиканткой. Кэти тогда еще сидела в ее кабинете, позже, также играючи, Малу пересела на место Кэти, а та переехала в кабинет дирекции.

6

Когда Кэти заходила в юротдел, то здоровалась с жабой, практиканткой и Малу. Со временем отношения в коллективе стали еще теснее, что окончательно заставило наших героев перейти на панибратское «ты», а в последние годы они и вовсе вынуждены были ежеутренне расцеловывать друг друга в обе щеки. Обращаться друг к другу на «ты» и целоваться при встрече не означало крепкой дружбы, вовсе нет, но неповиновение ритуалу могло быть расценено как объявление войны. Загнанной в «тыканье» Кэти все-таки иногда удавалось отделаться от поцелуев под предлогом насморка или гриппа, которым она, якобы, не хотела никого заразить. Так проходили редкие дни без лобызаний, в течение которых легкий налет деликатности вокруг ее персоны превращался в слой непробиваемого льда.

Поцелуи с жабой ей была ненавистны, и каждый раз вызывали рвотный рефлекс. Она хорошо понимала, что в безнадежном ожидании чудесного превращения жабе не терпелось увидеть, как она наклоняется над его столом, вытягивает шею, прикасается к его щеке своей. Тогда жаба резко — хвать! — и припечатывала ей смачный поцелуй во вторую щеку. Кэти воротило от одной только мысли, что эти склизкие губы, след от которых высыхал, пока она заходила в свой кабинет, и, закрыв дверь, вытирала его, могли по чистой случайности прилипнуть к ее рту.

Сплоченность коллектива затронула и другую форму близости — телесную: временные недомогания становились причиной сердобольного внимания к пациенту со стороны коллег и высказываний на тему прописанного лечения с примерами из собственного окружения. Все настаивали, чтобы больной, который вовсе не чувствовал себя таким уж больным, взял больничный, потому что здесь все к этому отнесутся абсолютно нормально. Сочувствие, как заметила Кэти, распространялось в равной степени на хронические дисфункции как отдельного органа, так и настроения в целом. За годы совместной работы Кэти узнала все о затяжном процессе пищеварения жабы: только к концу недели он перерабатывал то, что съедал в начале предыдущей, а причиной тому была исключительная длина его кишечника. Он так и говорил, показывая на свой круглый живот: «Не проходит».

К счастью Кэти могла ему противопоставить свою предрасположенность к мигрени. Если консьержка замечала ее бледноватость, ярко выраженную молчаливость, сильно прищуренные глаза, то по внутреннему телефону предупреждала коллектив о том, что у Кэти мигрень, и когда та проходила по кабинетам, коллеги просто молчали с сочувствующим видом. «Не важно себя чувствуешь?» — волновалась Малу. Кэти кивала. «Хуже, чем в прошлый раз?» — спрашивала практикантка. Кэти кривила лицо. «Ты, может, съела что-нибудь жирное или тяжелое?» — допытывалась жаба. На этом вопросе ее начинало тошнить. «Тебе, может, лучше пойти домой? — предлагала Малу. — Полежишь, отдохнешь?». Заманчиво, нечего сказать. Кэти не сопротивлялась, она быстро разбирала срочные дела, а потом, и правда, решала пойти домой, раз «не проходит».

«У меня есть аспирин. Дать?» — спрашивала практикантка, которая путала мигрень с обычной головной болью. Только по незнанию можно было предлагать таблетку аспирина против мигрени, только по незнанию всего масштаба трагедии и интенсивности боли можно было подумать, что облегчение наступит от обычной белой пилюли. Просто практикантка еще не придумала себе неизлечимые болезни из числа широко доступных, которые позволяют выставить телесное напоказ, но при этом сберечь душу. Фунт плоти, отданный на съедение коллективу, доля жертвы, приношение в виде слабости.

Придумав себе мигрень и подчеркивая, насколько она стала хронической и неуправляемой, Кэти думала, что, по крайней мере, выполнила свой долг перед коллективом, расквиталась с ними. Она даже и не подозревала, что вступила в соперничество с жабой по вопросу, у кого болит сильнее и чаще, что стало причиной озлобленности, которую он, в свою очередь, начал испытывать к ней. Слабость Кэти не только не успокаивала жабу, а напротив, казалась ему выражением превосходства, «опять у нее что-то с головой», а он сам должен был разбираться с обнаруженной в верхней части легких мутацией, которой и объяснял непроходимость в нижней части тела. Он задерживал дыхание, тужился, воздух никак не проходил. Да-да, все эти годы Кэти своими частыми приступами мигрени оскорбляла достоинство его ленивого, уклончивого и изворотливого кишечника. Давая показания в суде, жаба очень жестко обошелся с ней, назвал холодной и коварной. Еще он рассказал, как старался изо всех сил разбудить в ней человеколюбие, как мучился все эти годы, потому что приходилось терпеть и ее, и ее постоянную мигрень.