Несчастный случай

Кимберли пришла сюда с твердым намерением вести себя сдержанно, по-деловому, профессионально. Ей придется уехать из города. Она коротко расскажет профессору о событиях последних дней. Потом уведомит его о том, что обстоятельства вынуждают ее отказаться от интернатуры. С достоинством. Твердо. Без эмоций. Таковы были ее намерения. Черт возьми, она же почти магистр. Она похоронила сестру, а теперь вот и мать. Она уже перестала быть молодой женщиной, даже если и была ею когда-то.

Кимберли вошла в теплый тесноватый кабинет с беспорядочно наваленными там и тут кипами бумаг и засыхающими в горшках цветами, и от ее решительности, собранности и самообладания ничего не осталось. Глаза наполнились слезами. Она стояла перед человеком, которого уважала почти так же, как отца, и из ее рта вылетали кусочки и обрывки того, что должно было быть изложено сухо и коротко. И замолчала только тогда, когда от рыданий перехватило горло.

Доктор Эндрюс подвел ее к стулу. Принес стакан воды. Потом сел по другую сторону заваленного бумагами стола, сложил руки и стал терпеливо ждать, пока Кимберли успокоится. Он не произносил обычных в таких случаях банальностей, не выражал сочувствия, не вздыхал и не гладил ее по плечу — не его стиль.

За десять лет работы в университете доктор Маркус Эндрюс снискал себе репутацию человека, способного одним лишь взглядом своих холодных голубых глаз доводить до слез самых блестящих кандидатов на степень доктора философии. Его возраст, если верить слухам, колебался где-то между шестьюдесятью и бесконечностью. Редеющие седые волосы, постоянно нахмуренные брови и склонность к твиду — таким выглядел в глазах большинства доктор Эндрюс. В действительности он был человеком среднего роста, с гибким и крепким — результат многолетних занятий йогой — телом, умеющим чудесным образом вырастать в глазах студентов, когда обрушивался на аудиторию с требованиями думать шире, смотреть глубже и — ради Бога! — быть смышленее.

Поговаривали, что его карьера началась в знаменитой тюрьме Сан-Квентин, где он какое-то время работал психиатром. Работа заинтриговала Эндрюса настолько, что он получил докторскую степень по криминологии и сделал себе имя на исследовании проблемы институционализации преступников, придя к выводу, что сама природа тюрем гарантирует повторение актов жестокости и насилия, когда в общество возвращаются закоренелые уголовники.

Жесткий, требовательный, грубоватый. И очень умный. Кимберли относилась к нему с огромным уважением.

— Может, вам стоит начать сначала, — предложил доктор Эндрюс.

— Нет. Не хочу проходить через это еще раз. Слишком больно, слишком тяжело. Я просто не могу. Странно, я всегда удивлялась, как отец может приходить домой после такой работы и выглядеть совершенно спокойным, собранным. Полицейские, какими их показывают по телевизору, возвращаются с места преступления нервными и мрачными, они пьют и курят, матерятся и дерутся. Это мы с сестрой понимали. Это имело смысл. Но когда папа приходил домой, он… он был как застывший пруд. Можно было сколько угодно изучать его лицо, оно оставалось непроницаемым. Я поняла это только теперь. Его работа — это война. На войне недопустимы эмоции. Они твой враг.

— Как по-вашему, что почувствовал бы ваш отец, если бы услышал вас сейчас? — спросил доктор Эндрюс.

— Ему было бы неприятно, больно.

— А тот человек, который избрал вашего отца своей мишенью, в чем его цель?

— Сделать папе больно, — ответила Кимберли и, поняв смысл вопроса, опустила голову.

Доктор Эндрюс посмотрел на нее своим знаменитым взглядом.

— Если это война, мисс Куинси, то чья сторона сейчас имеет преимущество? Кто побеждает?

— Моя мать терпеть не могла его работу.

— Уровень разводов в семьях, где супруг является сотрудником правоохранительных структур, непропорционально велик.

— Нет, мама ненавидела именно то, что делал он, то, что всегда присутствовало в его работе. Насилие. Грязь. Ей казалось, что он принадлежит не нам, а ей, этой грязной, мерзкой работе. Она создала прекрасный дом. Растила двух прекрасных дочерей. А отец как будто предпочитал жить в той грязи, в той темноте.

— Это призвание. Вы же понимаете.

— В том-то и дело. Моя сестра погибла, маму убили, и мне плохо, я злюсь, но… У меня есть мотивация. Впервые за несколько последних месяцев я чувствую себя так, словно наконец-то проснулась. Раньше я как будто пребывала в заторможенном состоянии, а теперь… теперь я хочу поймать ублюдка. Хочу читать отчеты с мест преступлений, хочу выслеживать это чудовище, хочу сорвать с него маску и увидеть его подлинную мерзкую личину. И это желание сильнее, чем горе по матери. Доктор Эндрюс, что с нами такое?

И тут произошло неслыханное: ее собеседник наконец-то улыбнулся, жесткое лицо на мгновение смягчилось.

— Ах, Кимберли. Разве вы еще не заметили, что криминологи никогда не изучают криминологов?

— Мы больные, да? С отклонениями? Он покачал головой:

— Мы интеллектуалы. Наше стремление понять причины происходящего превосходит гнев, вызванный тем, что происходит.

— Гнев чище, — с горечью сказала она.

— Гнев лишен конструктивности. Думайте так: полицейские — деятели. Они сталкиваются с явлением и злятся, реагируют эмоционально. Производят аресты. Таким образом они помогают контролировать преступность, но их вмешательство всегда происходит после свершившегося факта. Криминологи, социологи, психологи — мыслители. Нами движет любопытство. Мы проводим исследования. Составляем профили преступников, которые помогают силам правопорядка предотвращать будущие преступления.

— Когда я еще училась в школе, то представляла отца генералом, воюющим в какой-то чужой стране. Я гордилась им. Даже когда мне было обидно, даже когда злилась на отца за то, что он не пришел на игру или опоздал на мой день рождения. Я все равно гордилась им.

Доктор Эндрюс подался вперед:

— Вы говорите, что гордитесь отцом, мисс Куинси, и я вам верю. Но в последнее время вы упорно дистанцировались от него. Почему?

Она напряглась,

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Приступы беспокойства. Вы рассказывали мне о них, но у меня сложилось впечатление, что вы не упоминали об этом в разговоре с отцом.

Кимберли снова опустила голову.

— Я не… не знаю. Я говорю себе, что не хочу беспокоиться о нем. Не знаю. Дело, наверное, не в этом. Не хочу, чтобы он видел меня такой нервной, вздернутой… как Мэнди.

Доктор Эндрюс мигнул. Откинулся на спинку стула. Впервые Кимберли показалось, что он чем-то встревожен. Морщины стали глубже, взгляд утратил непоколебимую твердость, и на мгновение профессор стал почти похож на человека.

— Похоже, мне придется признать свою ошибку, мисс Куинси. Наверное, я ввел вас в заблуждение.

— Что вы имеете в виду?

Она села прямее. Сердце снова заколотилось. «Нет. Вы не можете ошибаться», — думала она. Вселяющий в сердца студентов страх профессор не может опуститься до уровня простого смертного. Мир вокруг раскалывался на кусочки, но боги должны оставаться богами.

— Именно я в самом начале приписал ваши приступы беспокойства стрессу, — сказал доктор Эндрюс.

— Я потеряла сестру, разве это не причина для стресса?

— Да, но теперь у нас есть дополнительная информация. Подумайте о том, что сказал ваш отец. Кто-то открыл охоту на членов вашей семьи. Этот кто-то держит вас под наблюдением по меньшей мере два года.

— Да. — Кимберли непонимающе посмотрела на Эндрюса, и вдруг в голове у нее что-то щелкнуло. Кровь отхлынула с лица. О нет! Нет, нет, нет, нет. — То есть когда мне казалось, что кто-то следит за мной… Вы думаете… думаете, это он?

— Вполне возможно, — негромко сказал доктор Эндрюс и мягко, чего она никак от него не ожидала, добавил: — Мне очень жаль, мисс Куинси. Я сделал чересчур поспешное заключение. Кажется, мне пора послушать собственные лекции.