Несколько дней

В ту ночь Рабинович проснулся от деревянного стука и возни, доносившихся со двора, а когда выбежал на улицу, то увидел Одеда, мостившего в сплетении толстых нижних ветвей эвкалипта некое подобие собачьей конуры из деревянных досок.

— Ты что здесь делаешь?

— Я строю себе гнездо на мамином дереве.

— Посреди ночи?

— Нужно успеть, — серьезно заявил мальчуган, — пока работница не приехала.

Несколько дней пролетели незаметно, и вот, в день приезда Юдит, часа за три до прибытия поезда, Моше бережно извлек из шкафа самую нарядную одежду, растопил поленьями печь и согрел воды.

— Нужно вас хорошенько отдраить, — приговаривал он, растирая мыльные спины детей огромными добрыми лапами, — а то она, не дай Бог, подумает, что здесь живут какие-то оборванцы.

Мокрый и нахохлившийся Одед угрюмо сидел под горячей струей воды, а Наоми, напротив, сияла и мурлыкала от удовольствия. Густые облака пара, запах мыла и шершавое прикосновение полотенца к гусиной коже спины наполняли ее неповторимым трепетом ожидания.

Покончив с купанием детей, он искупался и сам, стоя на деревянном ящике, точно медведь на речном валуне, и обливая себя из резинового шланга. Холодная вода струилась по телу, жесткая мочалка беспощадно терла кожу, а у ног лежал покрытый пеной брусок мыла. Затем Рабинович уселся в пахучей тени эвкалипта на низкую табуретку, служившую обычно для дойки коров. Наоми, вооружившись большими ножницами, обрезала ему светлые вихры, отросшие на затылке, и причесала венец редких волос, окружавших лысину.

— Теперь мы все красивые. — Моше поднялся с табуретки. — Ну, поехали.

Он закинул охапку сена на телегу, поверх нее Наоми набросила сложенную мешковину и села рядом с отцом, а Одед согласился спуститься с дерева и присоединиться к ним только после того, как ему было обещано безраздельное управление лошадью в течение всего пути.

— Кроме вади, — поправил себя Моше.

Одеда с детства как магнитом тянуло ко всему, что касается колес, езды и дорог. В три годика он бегал по улицам деревни, крутя перед собой на вытянутых руках железныйобруч руля воображаемого автомобиля, а в пять лет постигал искусство вождения, управляя деревянной доской, с сумасшедшей скоростью катящейся на четырех подшипниках по крутому спуску до самого въезда в деревню.

— Что такое современный семитрейлер? — шутит он сегодня. — Та же лошадка с прицепом, правда, немного побольше, зато разворачиваться задом я научился еще в детстве, на настоящей лошади…

И действительно, я не устаю восхищаться его умением ловко управлять огромной цистерной на заднем ходу молоковоза.

— Это немного проще, чем тебе думается, и чуть-чуть сложнее, чем это выглядит, — говорит Одед. — Люди совершенно не понимают, как сложно водить такую громадину. Погляди-ка на этого кретина! Прилип к заднице моего молоковоза, как банный лист, и это за каких-нибудь двадцать метров до перекрестка! Никак не может сообразить своей дурацкой башкой, какой длинный тормозной путь у моей машины. В Америке таких на месте пристреливают. Там к грузовикам относятся с большим уважением.

На подъезде к вади воцарилось обычное молчание. Неглубокие, прозрачные и спокойные воды весело журчали, унося воспоминания, смывая следы и запахи Моше взял вожжи из рук Одеда.

«Та вода, что утопила Тоню, уже не здесь, давно утекла в море, — подумал он про себя, — и там, испарившись, снова поднимется к облакам, прольется дождем, утопит еще одну женщину и осиротит ее детей».

Дети, будто уловив мысли отца, мгновенно притихли и помрачнели, колеса телеги тряслись, проезжая по неровному дну и поднимая клубы густого ила, мутящего прозрачную воду. Оттуда, проехав несколько километров вдоль по противоположному берегу вади, они пересекли другой канал, побольше. Молодые, еще хвостатые лягушки скакали в грязи, гигантские водомерки скользили по поверхности воды на тонких расставленных ногах, и уже слышался из-за холма призывный гудок немилосердно дымящего паровоза, переполошившего цапель.

Сошедшая с поезда Юдит была одета в серое шерстяное платье и синюю косынку. Она щурилась — то ли от яркого солнца, то ли от страха, а в осанке ее чувствовалось столько напряжения и неуверенности, что сердце Моше на секунду сдавила жалость, а также страх перед добавочной обузой.

— Сразу было понятно, что у нее за душой ни гроша. Я увидела эти поношенные полуботинки на ее ногах и сразу решила, что люблю ее, — рассказывала мне Наоми.

Дядя Менахем, прибывший тем временем на вокзал, поторопился взять из рук Юдит ее потрепанный кожаный баул.

— Познакомься, Юдит: вот мой брат, Моше, а это eго дети — Одед и Наоми. Поздоровайся и ты, Одединю.

Юдит поднялась на телегу, заняв заранее приготовленное для нее место на мешковине. Дети не сводили с нее своих глаз, а Моше сосредоточенно разглядывал лоснящийся лошадиный круп, будто там была начертана его судьба.

По пути с вокзала, когда они пересекли вади, Юдит вдруг почувствовала маленькую ладошку Наоми, прокравшуюся в ее сжатый, по обыкновению, кулак. Моше подъехал к дому со стороны полей, минуя улицы деревни стороной, однако не смог скрыться от десятков пар глаз, из-за заборов и приоткрытых ставен наблюдавших за телегой, медленно плывущей по волнам зелени, золоту ромашек и дикой горчицы и несущей на троне из соломы и мешковины женщину с усталым лицом.

Едва успев слезть с телеги, Одед немедленно заявил о том, что он отправляется «в свой новый дом на мамином дереве», а Моше и Наоми принялись показывать Юдит хозяйство. В ту пору в доме были две комнаты и кухня, и Юдит было предложено ночевать в детской комнате либо установить кровать на кухне, довольно просторной.

— Если захочешь остаться здесь надолго, можно будет пристроить к дому еще одну комнату, — сказал Моше.

По реакции Юдит нельзя было понять, восприняла она его слова как угрозу или как обещание.

— Я глуха на левое ухо.

Моше, смутившись, собрался было подойти к ней с другой стороны, но Юдит повернулась и вышла во двор. Рабинович все еще стоял, озадаченный, не зная, что и сказать, а Юдит, стремительно войдя в хлев, уже осматривала хозяйским глазом его северо-восточный угол, заваленный мешками и инструментами.

— Я буду жить тут, — сказала она и опустила с плеча тяжелую дорожную сумку.

— С коровами? — изумился Моше. — А что в деревне скажут?

— Я пока здесь приберу, ты принеси кровать и ящик для одежды. — И добавила, внезапно осмелев: — Правда, если бы ты вбил в стену пару гвоздей — вот здесь и здесь, — я смогла бы повесить занавеску. Женщине нужен свой угол, чтоб никто на нее глаз не пялил и пальцами не указывал.

Глава 6

Раз в две недели альбинос заводил мотор своего старого грузовика и таинственно исчезал в ночи. Возвращался он лишь под утро, и в деревне поговаривали, будто бухгалтер частенько наведывается в рестораны, в которых подают «не только еду». И действительно, пары алкоголя и запах женщин, исходившие от него по возвращению из ночных поездок, смущали соседей и привлекали стаи бродячих собак с полей.

В правлении знали, что лучше дать бухгалтеру отоспаться во мраке своего убежища в течение всего следующего дня, дабы выветрились из него вино и истома перед тем, как снова примется за подсчеты и балансы.

В ту ночь Ангел фон-Шлафф обошел своим вниманием Яакова Шейнфельда, и тот, не сомкнув глаз до самого утра, услышал на рассвете знакомое кудахтанье мотора и подошел к окну. Передние тускло-оранжевые фары грузовика вихляли по дороге, выписывая пьяные кренделя. Яаков не мог отделаться от неясных предчувствий, переполнявших его.

— Что ты там высматриваешь в такую рань? — сонно проговорила Ривка, с трудом приоткрыв глаза.

— Это было весной тысяча девятьсот тридцать первого года, — рассказывал мне Яаков. — В ту ночь я никак не мог заснуть, а назавтра приехала Юлит. Я помню все в точности, каждую минуту того дня. У нас с Ривкой был тогда небольшой керосиновый инкубатор, на триста яиц, что по тем временам было большой роскошью, несколько курочек-несушек для дома, три коровы, апельсиновый сад с несколькими рядами грейпфрутов и грецких орехов и вдобавок большой виноградник. Я помню все. Мы работали в саду, пропалывали сорняки и спиливали умершие за зиму ветки, но тут проехал Рабинович на своей телеге, и я увидел Юдит. Так спроси меня сегодня, Зейде, за что я полюбил ее, спроси, не стесняйся. Почему я полюбил твою маму, говоришь? Так вот, я тебе расскажу все, как есть, а ты поймешь, как сумеешь. Я случайно поднял голову и вытер пот со лба. И так, выставив ладонь козырьком, будто гляжу в какое-нибудь окошко, я увидел ее совсем близко. Телега плыла себе, как лодка, по ромашкам и хризантемам, и именно в тот миг, тоже совершенно случайно, облака над ее головой разошлись и солнце выглянуло из-за них. Я говорю «случайно», но ведь ты понимаешь, что когда столько случайностей происходит одновременно, скорее всего существует какой-то изначальный план, ловушка, вроде птичьей. Плевая вещь — ловушка, скажешь ты, но если в одном месте случайно появляются ящик, веревочка с петлей, палка и крышка на пружине, а чья-то рука случайно бросает внутрь несколько зернышек, то никак нельзя назвать случайным то, что птица оказывается пойманной в ловушку.