Несколько печальных дней

В учреждениях посетителям говорят:

— Давайте уже после праздника.

Лев Сергеевич Орлов стоял на углу со своим сослуживцем Тимофеевым. Тимофеев говорил:

— Вы совершеннейшая баба, Лев Сергеевич, пошли бы в пивную, ресторанчик… наконец, просто пошляемся по улицам, посмотрим народ. Подумаешь, жена волнуется. Право же, вы баба, совершеннейшая баба.

Но Орлов простился с Тимофеевым. Он от природы был грустным человеком и говорил о себе:

— Я устроен таким образом, что мне дано видеть трагическое, скрытое под розовыми лепестками.

И во всем Орлов видел трагическое.

Вот и сейчас проталкиваясь среди прохожих, он размышлял, как тяжело в такие веселые дни лежать в больнице, как мрачно пройдут они для фармацевтов, вагонных проводников и машинистов, чьи дежурства выпадут на день Первого мая.

Придя домой, он рассказал жене о своих мыслях, и, хотя она принялась смеяться над ним, Орлов все качал головой и никак не мог успокоиться.

Он до ночи громко вздыхал, размышляя об этом предмете, и жена сердито сказала:

— Лева, чем жалеть фармацевтов, ты бы меня лучше пожалел и не мешал спать, мне ведь завтра к восьми часам нужно быть на работе.

И действительно, она ушла на работу, когда Лев Сергеевич еще спал.

Утром на службе он бывал в хорошем настроении, но обычно к двум часам дня его охватывала тоска по жене, он начинал нервничать и поглядывать на часы. Сослуживцы знали нрав Орлова и посмеивались над ним.

— Лев Сергеевич уже на часы смотрит, — говорил кто-нибудь, и все смеялись, а старший счетовод, престарелая Агнесса Петровна, со вздохом произносила:

— Счастливейшая в Москве женщина эта жена Орлова.

И сегодня к концу рабочего дня он занервничал, недоуменно пожимая плечами, глядел на минутную стрелку часов.

— Лев Сергеевич, вас к телефону, — позвали из соседней комнаты. Звонила жена. Она сказала, что ей придет -ея перепечатать доклад управляющего и поэтому она задержится на час или полтора.

— Вот так-так, — огорченно сказал Орлов и повесил трубку.

Домой он возвращался не спеша. Город гудел, и дома, улицы, мостовые казались особенными, непохожими на самих себя. И это неуловимое, рожденное общностью, было во многом, даже в том, как милиционер волок пьяного, — точно по улицам сплошь ходили племянники и двоюродные братья.

Вот сегодня, пожалуй, он бы пошлялся с Тимофеевым. Очень тяжело приходить домой первому. Комната кажется пустой, неуютной, в голову лезут беспокойные мысли — вдруг с женой что-нибудь случилось — вывихнула ногу, неловко прыгнула с трамвая.

Орлов начинал представлять себе, как лобастый троллейбус сшиб Веру Игнатьевну, как толпятся вокруг ее тела люди, с зловещим воем мчится карета «скорой помощи»… Ужас охватывал его, ему хотелось звонить по телефону к знакомым, родным, бежать к Склифосовскому, в милицию.

Каждый раз, когда жена опаздывала на десять — пятнадцать минут, происходили с ним такие волнения.

Сколько народу на улицах! Почему они без дела сидят на скамейках, шляются по бульвару, останавливаются перед каждой расцвеченной лампочками витриной? Но вот он подошел к своему дому, и сердце радостно вздрогнуло: форточка открыта, — значит, жена уже вернулась.

Он несколько раз поцеловал Веру Игнатьевну, заглянул ей в глаза, погладил ее по волосам.

— Чудак ты мой, — вздохнула она, — каждый день мы встречаемся, словно я не из «Резиносбыта» прихожу, а приехала из Австралии.

— Для меня не видеть тебя день равносильно Австралии, — сказал он.

— О господи, у меня эта Австралия вот тут сидит, — сказала Вера Игнатьевна. — Просят помочь печатать стенную газету — я отказываюсь, Осовиахим пропускаю, сломя голову мчусь к тебе. У Казаковой двое маленьких детей, а она прекрасно остается и в автомобильном кружке состоит.

— Ну, ну, дурочка, курочка ты моя, — сказал Орлов, — где это ты видела жену, которая в претензии к мужу за то, что он домосед?

Вера Игнатьевна хотела ему возразить, но вдруг вскрикнула:

— Да ведь у меня сюрприз для тебя… У нас местком сегодня записывал на ребят из детских домов на праздничные дни, и я подала заявку на девочку. Ты не сердишься?

Орлов обнял жену.

— Умница моя, чего мне сердиться, — сказал он, — мне страшно только думать, что бы я делал и как жил, если бы случай не столкнул нас на именинах у Котелковых.

Вечером двадцать девятого апреля Вера Игнатьевна приехала домой на «фордике» и, поднимаясь по лестнице, раскрасневшаяся от удовольствия, говорила своей маленькой гостье:

— Что за прелесть ездить на легковой машине, — кажется, всю жизнь бы каталась.

Это была ее вторая поездка на автомобиле — в позапрошлом году они со свекровью, приехавшей погостить, наняли на вокзале такси. Правда, та первая поездка была немного омрачена — шофер всю дорогу ругался, говорил, что у него камеры спустят и что для такого багажа нужно нанимать трехтонку.

Не успели они зайти в комнату, как раздался звонок.

— А вот и дядя Лева пришел, — сказала Вера Игнатьевна и взяла девочку за руку, повела ее к двери.

— Знакомьтесь, — сказала она, — это Ксенья Майорова, а это товарищ Орлов, дядя Лева, мой муж.

— Здравствуй, дитя мое, — сказал Орлов и погладил девочку по голове.

Вид гостьи разочаровал его, он представлял ее себе крошечной, миловидной, с печальными, как у взрослой женщины, глазами. А Ксенья Майорова была коренастая, некрасивая, у нее были серые узкие глаза, толстые, красные щеки и немного оттопыренные губы.

— Мы на машине ехали, — хвастливо сказала она басовитым голосом.

Пока Вера Игнатьевна готовила ужин, Ксенья ходила по комнате и осматривалась.

— Тетя, а радио у вас есть? — спросила она.

— Нет, деточка, пойди-ка сюда, мне нужно тебе кое-что сказать.

Вера Игнатьевна увела ее по всяким делам, и в ванной комнате они беседовали про зоологический сад и планетарий.

За ужином Ксенья посмотрела на Орлова и ехидно рассмеялась:

— А дядя рук не помыл.

Голос у нее был густой, а смех тоненький, хихикающий.

Вера Игнатьевна спрашивала Ксенью, как по-немецки называется дверь, сколько будет семь и восемь, расспрашивала, умеет ли она кататься на коньках. Она поспорила, как называется столица Бельгии, — Вера Игнатьевна предполагала, что Антверпен.