Несокрушимые

Неприятель встретил дружным огнём. Конь под Данилой пал, пришлось воевать пешим. Он ловко отразил удар наскочившего казака и ткнул его саблей в ногу, а когда тот невольно скорчился от боли, выбил из седла. Со вторым вышло менее удачно. Тот напал сзади и ранил плечо. Данила охнул и присел; казак, намереваясь добить раненого, сделал широкий замах — Данила стремительно распрямился, наподобие сжатой пружины, и пронзил раскрывшегося противника. Подъехал Ходырев, послал на перевязку. Данила только головой мотнул, хотел было сказать, что за Оськино предательство и гибель Брехова должен уложить не менее десятка, но промолчал и кинулся добывать третьего. Добыл и, получив смертельную рану от четвёртого, прошептал: «Прости, царевна...» С такой же отчаянной храбростью действовали и остальные. Отряд Ходырева проникал в толщу вражеского войска, как нож в масло, но, увы, лезвие ножа быстро истончалось.

Изменилась обстановка и на другом конце. Лисовский, собрав все свои силы, тяжёлым тараном двинулся на Подольный монастырь. Противники сошлись в жестокой рукопашной, стоившей многих жертв. Пали польский князь Стефан Угорский, четыре ротмистра, три воровских атамана, а прочих без числа. Но и троицким досталось. Погиб Есипов, раненый Внуков держался из последних сил, их хватило лишь на то, чтобы скомандовать отход. Защитники, удручённые гибелью отважных начальников, взяв их тела и раненых, кого удалось сыскать в монастыре, отошли к городским рвам, откуда начали нынешнее дело. Лисовский приказал трубить победу.

Со звуками ненавистных труб крепость всколыхнулась, будто небо над ней раскололось. Воспряли больные и раненые, старые и слабые, никого нельзя было удержать в стенах. Не слушая начальников, вопреки рассудку бросились те, у кого имелось оружие, на врага. Первыми среди них оказались воины монаха Нифония, прямиком устремившиеся к Красной горе. Ратное поле, бывшее местом неоднократных стычек, сразу поглотило с полсотни чёрных фигурок. Ну что они могли сделать сим малым числом? Долгорукий горько вздохнул и послал вдогон ратников под началом Бориса Зубова. Это был его последний запас, более не оставалось никого.

Грузный Нифоний нёсся впереди всех, лишь на подходе замедлил ход — хоть и не крут путь, но всё же взгорок. Его обогнал монастырский служка Меркурий Айгустов, прыткий и увёртливый. С блошиным скоком да на пушки? «Стой!» — громыхнул Нифоний. Куда там! Меркурий скок да скок, и вот уже у пушечной бойницы. Все пули мимо себя перепустил кроме одной. Выбежал прямо под ружьё дюжего пушкаря. Тот, однако, недолго ликовал, подоспевший Нифоний одним ударом снёс ему голову.

Атака оказалась настолько стремительной, что первый пушечный редут был взят без великого труда. Опять отличился великан Суета, в руках которого на этот раз был необыкновенно длинный бердыш. Он таранным ходом продвигался вперёд, охраняемый с трёх сторон особо приставленными людьми. Враги валились перед ним, как снопы. Таким образом ему удалось добраться до самой большой пушки, которая, как говорили, и убила отца Корнилия. Как разделаться с ней, он не знал, потому просто поднатужился и скинул с земляного вала. А под горку она сама покатилась.

Среди воинов Нифония выделялся ещё один человек, в немонашеской, но чёрной с ног до головы одежде, это Ананий Селевин. Он работал оружием собственного изготовления: на коротком копье, заканчивающемся плоским наконечником, было насажано тонкое в виде полумесяца лезвие, какая-то помесь бердыша с протазаном. И как же здорово управлялся длиннорукий Ананий этой невидалью! Ничто не могло противостоять мощным ударам булатной стали, о неё ломались сабли и мечи, о неё раскалывались головы. Враги в ужасе расступались перед ним и, не рискуя сражаться в рукопашную, предпочитали посылать пули. Однако и те, даже выпущенные в упор, казалось, огибали его. «Заговорённый, заговорённый!» — слышались крики и, напуганные этой несокрушимой поступью, пушкари покидали свои места.

Огонь был ослаблен, чем сразу воспользовалась часть Ходыревского отряда, укрывавшаяся в Мишутинском овраге. Она одним махом пересекла Княжье поле и вступила в бой с войсками Мозовецкого. Поддержка оказалась кстати. Ходырев прорвал вражеские позиции и, перейдя Благовещенский овраг, очутился в тылу артиллерийских батарей на Красной горе.

Тут началось весёлое дело. Троицкие лезли на Красную со всех сторон, их сбивали в овраги и лощины, рассеивали, расстреливали, они поднимались и снова лезли. Мёртвые пополнялись теми, кто вышел из крепости и обрёл неожиданную силу. На таком едином порыве Красная была взята, а с нею все пушки и разное воинское добро: ручницы, самопалы, ядра, пушечное зелье, копья, сабли, прочее оружие и снаряжение. К этому — множество пленных, которых нагружали, как вьючных лошадей и отправляли в крепость. Брали, что можно, остальное разбивали, разрушали, сжигали.

Ананий Селевин занимался отбором ратных припасов, когда ему сообщили о гибели брата. У него опустились руки. «Неужели ушла и эта, единственно остававшаяся родная душа? За какие грехи несёт он страшную кару? Совсем ещё недавно живое дерево лишилось корней, ветвей и превратилось в никому не нужный обрубок. Но, быть может, не всё ещё потеряно? Данила живучий, его уже пытались причащать, так ведь выкарабкался». Поймав какую-то лошадь, Ананий устремился к месту недавней битвы.

Подступающая к Благовещенскому оврагу часть Княжьего поля было сплошь усеяно павшими. Трудно было даже попытаться найти среди них Данилу. Но что это? Откуда-то издали донеслось призывное ржание. Ананий направил лошадь на звук, она пошла по мёртвым телам, испуганно прядая ушами. В наступающих сумерках обозначилась знакомая стать — Воронок! Вот верный товарищ, недаром Данила любил его, кажется, более всех на свете. Конь стоял, чутко прислушиваясь, временами встряхивая головой. Анания он узнал и доверчиво ткнулся в лицо бархатистыми губами.

Данила лежал рядом с конскими копытами, придавленный двумя мертвецами. Когда Ананий освобождал, показалось, что услышал слабый стон. Неужто, жив?!

— Данилка, братец, — затормошил его Ананий, охваченный радостной надеждой. Тот открыл глаза и поморщился:

— Больно...

Прозвучало трогательно, как бывало раньше, когда он жаловался на детскую болячку, и у Анания потекли слёзы.

Данила их не увидел, скорее почувствовал.

— Не плачь... я что говорил, помнишь? Не думал, что так рано...

Он, конечно, имел ввиду их недавний разговор у той страшной ямы.

— Молчи, братуха, я тебя вынесу, молчи...

— Не надо, дай спокоя... Клятву не сполнил, как ответ держать стану?..

Клятву? Ах, да, он ведь говорил тогда о том, что поклялся убить самозванного царя. И это более всего тревожит его перед смертью?

— Господь милостив, он простит. Не по своей ведь воле.

Смертная тень пала на лицо Данилы, он чуть приметно качнул головой и прошептал:

— Не-е, не простит...

Ананий помолчал и твёрдо проговорил:

— Успокойся, брат, я возьму твою клятву на себя, так Ему и скажи.

Данила разом просветлел лицом и тут же затих. Верно, только и ждал этих слов, чтобы отправиться в последний путь с лёгкой душою. Ананий положил тело на Воронка и почувствовал, как тот задрожал мелкой дрожью. Он прижался к его морде и увидел, как из конского глаза выкатилась большая слеза. Так они оба и простояли, оплакивая родного человека.

Уже под вечер, усталые, облитые кровью и потом, пропахшие гарью, но гордые одержанной победой, участники боя возвратились в крепость, и встречала она торжественным звоном всех своих храмов. Велика была цена этой победы: в бою пало 174 защитника. Всех, кого удалось сыскать, снесли к Троицкому собору. Иоасаф и старцы горячо молились за новопреставленных, сулили им жизнь ангельскую как положившим головы за Отечество и Православную веру. Вспомнили всех поимённо, к лежавшим добавили имена Артемия, Шилова и Слоты, уже вознёсшихся на небо. Не забыли и Макария, чья мученическая смерть способствовала нынешней победе.

Данила Селевин лежал рядом с телами славных воевод. Бедная Марфа застыла каменным изваянием, лишь два непрерывных слёзных ручейка говорили, что жизнь ещё теплится в ней. Ксения тоже поплакала. Глядя на спокойное, будто просветлённое лицо Данилы и искренне скорбя об усопшем, она не переставала думать, что в его смерти имелся не иначе как Божий промысел. Дьявол смутил её мыслями о мщении, даже заставил избрать мстителя, но Бог всемилостивец уберёг от греха. Ибо известно: тот, кто наполняется злобой и роет яму другому, непременно попадёт в неё сам.