Несокрушимые

— Нам бы посмотреть, — не очень уверенно сказал Афанасий, — по списку...

Гурий осмотрел его с головы до ног, а внизу взглядом задержался, прищурил свои и без того маленькие глазки, словно блоху какую разглядывал, и вдруг раскатился:

— Изыдите с глаз моих и чтоб в подвалах духа вашего более не было. Список нужно: так я сейчас велю вас расписать!

Симон от его гнева весь скукожился, Афанасий тоже вроде как оторопел, потом взял себя в руки. Не ты, сказал, нас туда посылал, не тебе и гнать. Тут уж Гурий вовсе не стерпел, кликнул своих людей и приказал убрать ревизоров из казначейского корпуса. Одним из явившихся на его зов оказался Малафей Ржевитин, взял он Афанасия за шиворот и потолкал к выходу. Афанасий не упирался, только спросил:

— Иларий-то как, жив?

— Помер.

— Когда?

— В тот же день... — Афанасий почувствовал, что державшая его рука дрогнула.

— А могилка где?

— Там, где и у тебя будет! — с неожиданной злобой сказал Малафей и толкнул его в сугроб, где уже Симон отдыхал. Вспомнил Афанасий слова Илария и буркнул:

— Вот тебе и доброе сердце...

Симон не понял, но поддержал по-своему:

— Говорил тебе не лезть в тот ларец.

— А не зря, видать, полезли: Гурий вон как спужался. Надобно владыку повестить.

Симон неодобрительно покачал головой.

— Чего его по всякому пустяку дёргать? Сами разберёмся. У меня приятели есть, которые самому казначею служат, допрежде им расскажем.

Хорошо, пошли к приятелям. Ими оказались Брюшина и Худяк, известные в обители тем, что на любую просьбу о выдаче денег, от кого бы она ни исходила, отвечали одинаково: «Грошей нема». По-иному они разговаривали только с самим казначеем. Симон рассказал им о ларце и спросил, есть ли список на его содержимое. «Списка нема», — в один голос отвечали приятели и побежали к Девочкину, а вскоре тот явился сам, почерневший и иссохший более обычного. Он молча выслушал Симона и сказал:

— Схожу к Гурию, вы ж покуда никому ни слова!

Иосиф церемониться не привык, со своими тем паче, напустился на Гурия с упрёком: как он посмел что-то утаивать?

— Какое утаивание? — сделал Гурий большие глаза. — Как принёс ты от своей королевины ларец, так он и стоит нетронутый.

— А опись почто не сделал?

— Не до того было, да ты не тревожься, нынче же закончим.

Девочкин возвысил голос и стал желчно выговаривать Гурию, что от допущенного небрежения их могут в самом деле обвинить в сокрытии ценностей, чего уже давно добиваются недоброжелатели, пусть теперь выкручивается сам, как знает, он за его дурость отвечать не намерен, а не сможет, пойдёт под братский суд. Гурий терпеливо сносил попрёки, к брюзгливости своего начальника привык давно, хотя внутренне негодовал: до кой поры его за всякую мелочь будут отчитывать как несмышлёныша? Однако внешне не проявлялся, лишь при упоминании о суде не сдержался и буркнул:

— Коли суд, будем все тут.

— Что?!

— А то, что в нашем деле святых не бывает.

Иосиф посмотрел на своего помощника, будто увидел впервые. И правда, было чему удивляться: вместо обычно угодливого и глуповатого льстеца перед ним сидел знающий себе цену, расчётливый и хитрый человек. Девочкину даже показалось, что он угрожающе оскалился. Но это продолжалось лишь мгновение. Иосиф тряхнул головой, как бы сбрасывая наваждение, и сбросил: снова явился прежний Гурий. Девочкин ушёл, сказав на прощание несколько слов, но уже без былой угрозы, какая-то оторопь у него всё же осталась, и услышал прежние подобострастные заявления: не изволь-де беспокоиться и о ларце не тревожься, а когда дверь за ним закрылась, добавил: да и не до того теперь тебе будет, братец...

Настала наконец пора сбросить надоевшую личину и стать самим собой. Довольно унижений, которые он терпел столько лет, довольно всегдашних упрёков в глупости и нераспорядительности. Те, кто непомерен в своей гордыне, рано или поздно падают в бездну и, похоже, такое время для гордеца наступило. Шишкин вызвал Малафея, приказал вынуть драгоценности из ларца и спрятать в надёжное место, а их заменить чем-нибудь попроще, снабдив соответствующей описью. Но это так, на всякий случай, если к Марфе или казначею придёт охота вспомнить о дарении. Сам же достал из потайного шкафчика письмо Сапеги, переданное когда-то с Оськой Селевиным, и, постояв немного перед иконой своего покровителя, отправился к Долгорукому.

Князь Григорий Борисович денежников не жаловал, с Иосифом у него были не единожды прямые стычки, это нелюбье и на всех его подручников переложил. Гурия принимать не захотел, приказал гнать в шею, да ведь тому ни хитрости, ни терпеливости не занимать, всё же проник. Видит, князь морщится, слушать его не намерен, тянуть не стал: так, мол, и так, Девочкин ведёт тайные переговоры с Сапегой о сдаче крепости, вот письмо. Долгорукий аж с места соскочил, вырвал письмо, видит, обращено к Иосифу: в ответ-де на твоё предложение об откупе подтверждаем наши прежние условия о сдаче, но если поможешь открыть ворота, то лавре вреда не сделаем, не тронем ни храмов, ни имущества, а тебе выйдет особая награда. Ждём только Филиппа... Далее подпись и печать Сапегины.

Князь с делом никогда не тянул, а раздумывать вообще было не в его привычках, тут же урядил отряд и Девочкина взял под стражу, вместе со всем его окружением. А попутно распорядился подбирать всех Филиппов. Лавра мгновенно пришла в движение, всполошилась братия, ратники, приживальщики. Архимандрит поспешил к князю — почто самоуправствуешь? Тот входить в подробности не стал, сказал только, что казначей пойман с поличным и будет подвергнут допросу.

— Как же без меня? — обеспокоился старец. — Он Божий человек и мирскому суду неподвластен.

— Все мы под Богом, — ответил Долгорукий, — только иные под сатаной, вот этих и допросим.

Архимандрит к Голохвастову: помоги остудить князя, я Иосифа знаю, он на гнусное дело не пойдёт, но если такое и вышло, старцы сами разберут. Голохвастов перехватил князя на пути к пыточному подвалу, тот и его не захотел слушать, сказал, что воровские дела он сам урядит и советчики покуда ему не надобны. Голохвастов от такого безрассудного упрямства тоже вспылил: доколе нам твою дурь терпеть? Почто без разбору людей забираешь? Сегодня Филиппы, завтра Антипы, потом иное взбредёт. Не хочешь добром ладить, всем миром остережём. Долгорукий в ответ рыкнул и в таком-то запале отправился на допрос.

Девочкин, как и следовало ожидать, от всего отказывался. Всегда спокойный, уверенный в себе и немногословный, он сейчас просто кипел от возмущения и громко кричал о подлоге: никаких писем гетману не писалось, сама мысль о сдаче крепости не могла даже прийти ему в голову.

— Ты утверждаешь, что никогда не вёл таких разговоров? — спросил Долгорукий.

— Нет, нет! — воскликнул Девочкин.

— И не говорил худых слов о государе?

— Нет, клянусь Всевышним, нет.

По знаку Долгорукого Гурий выступил вперёд и сказал:

— Не клянись, чтобы не переступить клятвы. Разве не помнишь наш разговор 29 сентября? — Лицо Девочкина выразило крайнее недоумение. — Тогда обсуждалось письмо Сапеги о сдаче лавры, и ты после сказал мне: ежели-де все убытки от осадного сидения счислить, то можно было бы и откупиться. Вспоминаешь?

Казначей покраснел от гнева.

— A-а, так вот откуда идёт поклёп?! Князь, это ничтожество, навозный червь, перевирает сказанное, неужто ты поверишь ему?