Несостоявшийся русский царь Карл Филипп, или Шведская интрига Смутного времени

Поначалу пробить брешь в русской обороне им не удалось. Скрываясь за плетнями, стрельцы умело палили по гусарам из мушкетов, а затем в дело вступали рейтары. Эта элитная часть русской кавалерии, вооруженная по западному образцу — всадники были в легких панцирях и с двумя пистолетами, — применяла главный боевой прием европейской конницы — караколь. Когда атака гусар выдыхалась и они возвращались для нового построения, рейтары скакали вслед и палили с десяти метров из пистолетов. Едва один ряд, отстрелявшись, уходил по флангам, тут же накатывала другая волна готовых к стрельбе всадников. Этот метод ведения боя требовал превосходной согласованности действий и расчета по времени. Замешкайся рейтары с отходом под защиту стрелков или сделай перерыв в стрельбе — и стальной гусарский каток, разогнавшись, раздавил бы русских всадников, которые мощным палашам и длинным пикам поляков могли противопоставить лишь удары пистолетными рукоятками, снабженными шишаками. Но эти двухкилограммовые дубинки были хороши лишь для глушения бегущих пехотинцев.

В одной из русских контратак заведенные часы караколя дали сбой — гусары в поле успели врезаться в рейтарскую массу и, гоня ее перед собой, ворвались в ряды противника. Вот как описывает этот эпизод сражения польский гусар Самуил Маскевич: «Увидев, что мы ослабли, Шуйский приказал двум рейтарским корнетам (корнет — штандарт, тактическая рейтарская единица, в которую обычно входило около сотни всадников. — А. С.), стоявшим наготове, атаковать и уничтожить нас. Но, по милости Божьей, они стали причиной нашей победы. Когда они приблизились, мы обменялись с ними залпами. Затем наш и их первые ряды отступили, чтобы, как обычно, перезарядить пистолеты и аркебузы и уступить место второму ряду для залпа. Увидев, что их первый ряд уходит для перезарядки оружия, мы не стали дожидаться подхода их второй линии. С мечами в руках мы обрушились на них, так и не узнав, успели они перезарядить или нет, поскольку они развернулись и не останавливали скачку, пока не достигли резерва московитов в задней части лагеря. Несколько отрядов, стройно стоявших там, пришли в хаос и смешались… Московиты бежали по Божьей милости целую милю, покуда мы рубили их и хватали богатых, пытавшихся спастись со своими ценностями… Куда больше московитов погибло во время двух- или трехмильного преследования, чем в рядах, стоявших на поле битвы».

Дворянская конница, топча своих, в панике промчалась через весь лагерь и исчезла до конца сражения. Передовые позиции стрельцов были раздавлены, многотысячные толпы ратников бежали, ища спасения на другой стороне реки или в лесу.

Единственным островком сопротивления на левом фланге оставалась деревянная крепость, сооруженная из составленных вместе телег. Там укрылось до пяти тысяч русских во главе с Дмитрием Шуйским, пребывавшим в бездействии до конца сражения.

По похожему сценарию развивались события и на правом фланге, где стоял Якоб Делагарди. Первые атаки поляков захлебнулись. Гусарские пики ломались, застревая в плетнях, а мечами и саблями достать стоявших под защитой изгородей мушкетеров было трудно. Точно океанская волна, накатывающая на волноломы, сплошные массы польских эскадронов разбивались при встрече с плетнями, просачиваясь в промежутках между ними слабыми ручейками. Французская и английская кавалерия, которой лично командовали Делагарди и Горн, отступала под напором атакующих в глубь лагеря, но, когда натиск ослабевал, тут же сама переходила в наступление. Каждая атака заставляла гусар дважды проходить через разрывы между извергающими свинец плетнями — сначала вперед, а затем назад, когда их контратаковали французы и англичане. Такой бой без чьего-либо явного перевеса продолжался около четырех часов. Раз за разом посылал Жолкевский своих гусар в атаку, но, хотя пространство между плетнями удалось расширить, сделали это гусары ценою многих жизней и переломав почти все свои пики.

По словам Самуила Маскевича, «в это трудно поверить, но некоторые из польских кавалерийских подразделений наносили по восемь или даже десять ударов по врагу».

Перелом наступил, когда из леса наконец подошли польские фальконеты и двести пехотинцев. Пушки разметали остатки изгородей, нанеся сильные потери укрывавшимся за ними стрелкам. Воспользовавшись замешательством, в атаку с холодным оружием пошла польская пехота, составившая вместе с пешими казаками шестьсот человек. Немецкие мушкетеры и пикинеры не побежали, они организованно покинули свои позиции и отступили под защиту лесной опушки. Но путь в шведский лагерь был открыт, и в прорыв немедленно устремились гусары. Битву еще можно было бы спасти, окажись в это время на месте Якоб Делагарди и Эверт Горн. Но они блуждали в лесу, загнанные туда во время одной из неудачных шведских контратак, которая завершилась бегством. Преследуемые гусарами, Делагарди и Горн промчались на виду у державшей позиции пехоты сквозь весь лагерь, повернули к лесу и надолго там скрылись. Когда полководцы выбрались из-под покрова деревьев, картина сражения уже кардинальным образом изменилась. Часть русских заперлась в обозе, остальные бежали. На поле боя оставались еще отряды наемников, укреплявшие разоренный лагерь кольями, но желания сражаться они не проявляли. Крепкая оборона нужна была лишь на тот случай, если поляки предложат суровые условия сдачи.

Между тем самые малодушные, не дожидаясь результата переговоров о капитуляции, которые начал вести возглавлявший пехоту немецкий полковник Конрад Линк, по одиночке и группами стали перебегать на сторону противника. Их поощряли к этому гусары, которые, по словам одного из них, подъезжали к позициям противника и, не стреляя, кричали: «Идите сюда! Идите сюда! Идите сюда!»

Несколько сотен всадников, в основном из шведских и финских эскадронов, были готовы продолжать сражение, англичане также пока не намеревались сдаваться, но немецкие мушкетеры, направив на Делагарди и Горна оружие, потребовали не мутить воду, пока шла торговля. Польский гетман не желал замедлять разложение неприятельского войска излишне суровыми требованиями. Всем перебежчикам он обещал сохранить право на получение у русских денежной задолженности и прием на королевскую службу. Те, кто того желал, могли свободно возвратиться к себе на родину. Это было как раз то, что надо. Полковник Линк скомандовал своим парням взять мушкеты на плечо, и, развернув знамена — рота за ротой, — пехота перешла к полякам. Капитаны наемных рот рукопожатием с командирами противника принесли присягу за себя и своих подчиненных на имя польского короля.

Видя, что армия рассыпается и его самого солдаты того и гляди скрутят и приволокут к Жолкевскому, Делагарди предпочел вступить с польским гетманом в переговоры. Старый вояка был щедр к неудачливому шведу, однажды уже побывавшему у него в плену. Гетман обещал дать Делагарди и всем тем, кто захочет с ним остаться, свободный проход с оружием и личным имуществом при одном-единственном условии: полководец должен поклясться, что он никогда не будет служить Василию Шуйскому, не станет воевать против польского короля и не вернется в Швецию. Торжественное обещание, скрепленное рукопожатием с гетманом, было дано.

Казалось, на этот раз шведской карьере Делагарди пришел конец. Делясь с Жолкевским своими планами на будущее, полководец сообщил, что намерен отправиться в Нидерланды.

Возвратившись к оставшимся на шведской стороне наемникам, Делагарди попытался завершить эту позорную историю хоть мало-мальски прилично. Он объявил, что уводит всех к финской границе, а пока займется давно обещанной раздачей жалованья. Но солдаты могли обойтись без запоздалой щедрости проигравшего. Они бросились грабить казну, едва не убив попытавшихся остановить их Делагарди и Горна. Избитых полководцев вырвали из рук своры мародеров финны и шведы, сохранившие верность присяге. Им пришлось наблюдать, как тысячи наемников, дорвавшихся до обоза, компенсируют себе тяготы и лишения службы. Поражение принесло перебежчикам куда большую награду, чем они могли получить в случае победы. В польский лагерь под Смоленском бывшие солдаты Делагарди пришли доверху нагруженные деньгами, одеждой и мехами. У них с собой было столько собольих шкурок, что, как отмечают дневниковые записи поляков, наемники продавали их за бесценок. Большая часть французов стала служить в войсках Сигизмунда под Смоленском, англичане предпочли знамена Жолкевского, а немцы, отягощенные обозной добычей, двинули к себе на родину. Из европейских солдат, кроме шведов и финнов, с Делагарди осталось лишь около двухсот человек.

Пять часов сражения привели русских и шведов к крупнейшему за всю войну поражению. Семитысячное войско поляков разгромило почти сорокатысячную армию союзников, потеряв не более трехсот человек. Жертвы среди подчиненных Шуйского и Делагарди достигли по разным сведениям от пяти до десяти тысяч убитыми. Станиславу Жолкевскому достались гигантские трофеи. «Когда мы шли в Клушино, — писал он в своем донесении королю, — у нас была только одна моя коляска и фургоны двух наших пушек; при возвращении у нас было больше телег, чем солдат под ружьем». Главнокомандующий соединенной армией Дмитрий Шуйский бежал, потеряв коня и сапоги, и выбрался после долгих блужданий по лесам и болотам к своим, сидя верхом на взятой где-то крестьянской кобыле. Одним своим жалким видом царский брат уже возвещал о полном разгроме. Его коляска, сабля, знамя и булава главнокомандующего достались вместе с множеством других трофеев победителям.

Делагарди и Горн, отбив у мародеров часть обоза, двинулись с оставшимися у них шестью сотнями солдат к Погорелому, где стояли два отряда французской конницы Пьера Делавилля, не участвовавшие в битве. Но надежды на эти свежие силы не оправдались. Французы, узнав о поражении, ограбили приведенный в Погорелое обоз и ушли, оставив проснувшихся наутро в палатке Делагарди, Горна и Делавилля лишь с тем, что было при них. Растерзанные и униженные, полководцы повели оставшуюся при них горстку солдат в направлении шведской границы, в Новгородскую область.

Якоб Делагарди нашел в себе силы отправить с дороги Василию Шуйскому бодрое письмо, объясняя поражение у Клушина невыплатой жалованья. Он обещал царю набрать новое войско в Финляндии — а пока пусть тот передает шведам Кексгольм и готовит деньги для наемников. Пусть великий князь не теряет присутствия духа, «поскольку государь, не способный устоять в пору неудач и чьи руки дрожат, держа скипетр и державу, не достоин своего предназначения». Однако это письмо полководец, оставшийся без войска, писал лишь из чувства долга. Он сам был далеко не уверен в том, что сможет и дальше служить шведской короне. Со слугой он отправил на родину письмо брату и сестре, в котором просил их побеспокоиться о том, чтобы его «лучшее имущество было отправлено куда-нибудь подальше», поскольку все это могут после случившегося «поспешно отобрать». Якоб Делагарди хладнокровно считался с тем, что он никогда не вернется в Швецию и его поездка в Нидерланды, о которой он говорил с польским гетманом, может продлиться до конца жизни.

Три короны на одну голову

Делагарди повезло. Король Карл IX, узнав о разгроме под Клушином, пришел в неистовство и, как злорадно сообщали польские современники, рвал себе бороду, проклиная небеса. Однако его гнев выплеснулся на перешедших к врагу наемников. Палач, как было принято поступать в таких случаях, вывесил в стокгольмской тюрьме прокламацию со списками дезертиров, объявленных «бесчестными шельмами и предателями». Иностранные монархи получили письма Карла IX с просьбой задержать и наказать бежавших с поля боя изменников, если те появятся в их владениях. Правда, в Швеции уже поползли слухи о том, что истинной причиной поражения была жадность Якоба Делагарди и Эверта Горна, решивших присвоить солдатское жалованье, но злая сплетня пробивала себе путь наверх медленно. Лишь в начале ноября 1610 года опасность судебного процесса стала настолько реальна, что Эверт Горн посоветовал своему начальнику отправиться в Стокгольм, дабы остановить затеянную против них обоих интригу. «…У нас есть друзья, которые опаснее волков и медведей. Они распространяют злые слухи, которым верят легковерные, будто бы, если бы жалованье воинам не задержали, это несчастье никогда бы не произошло, и вина таким образом ложится на нас», — писал фельдмаршал Якобу Делагарди.