Несовершенные любовники

И я начал рассказывать вам о близнецах, о том, как они впервые пришли в нашу школу, о Клоде Бланкаре, который, несмотря на свою роль второго плана, постоянно всплывал в моем повествовании. «А как же преследователи, Рафаэль?» — поинтересовались вы. Ах, но здесь вы поспешили, месье, это было вашей ошибкой, ибо тут же огромный столб дыма и пепла, от которого чернели экраны телевизоров, появился у меня перед глазами, гигантский дорожный каток прокатился по моей голове, раздавив меня до жалкой распластанной серой тени. Вас раздражало, месье, что я отклоняюсь от темы, вспоминая о кошмарной смерти трех тысяч человек, брожу вокруг да около. Но этот густой черный дым скрывал тела, падающие из окон, и среди них мужчину и женщину, которые, взявшись за руки, прыгнули в пропасть. Гигантская стеклянная стена заслонила мой рассказ, заткнула выходы для моих чувств, и я укрылся в образе двух человеческих фигур, которые падали, кружась, словно осенние листья, а вслед за ними падали башни-близнецы. Дыши, чувак, дыши.

Долгих три года кружились два маленьких силуэта и рушились башни-близнецы, пока их образ постепенно не стерся и не уступил место моему рассказу о моих героях и обо мне.

Три года психоанализа с вами, месье, и малярных работ с господином Хосе, который перестал быть моим квартирным хозяином, так как его супруга, госпожа Мария, сообщила мне, что им снова нужна моя комната. Зачем — я особо и не вникал, мне и так было неловко перед ними. На самом деле им не нужна была эта комната, думаю, им просто претило сдавать эту розовую бонбоньерку, — бывшую комнату их дочери, — подозреваемому, а может, и вероятному убийце, даже если они в это не верили. А в том, что они в это не верили, я ни капельки не сомневался, так как комнату они так никому и не сдали. Кроме того, господин Хосе заверил меня слегка дрожащим от волнения голосом, что я могу продолжать работать с ним и даже выходить на полный рабочий день. «Спасибо, господин Хосе, но это невозможно». — «Не глупи, парень, — сказал он, впервые обратившись ко мне на ты, — в суде нелегко защищаться, когда сидишь без работы». И так в течение трех лет я вставал на заре и отправлялся с господином Хосе на очередной объект. Я узнал абсолютно все о малярных работах, вкалывал до темноты, выходил на сверхурочную работу, чтобы компенсировать те часы, которые вынужден был проводить во Дворце правосудия, встречаясь со следователем или адвокатом, или с вами, мой дорогой психоаналитик, или с Ксавье-воспитателем в литературном кружке, так как он любил поболтать со мной.

Господин Хосе говорил мало, педагогика не была его призванием, но я схватывал на лету все, чему он меня учил, ведь я в детстве много работал руками, по просьбе матери что-то чинил в доме, но еще больше помогал бабуле с Карьеров, которая эксплуатировала меня без зазрения совести. Она даже заставляла меня воровать черепицу на складе местного предпринимателя, а потом давала мне указания своим пронзительным голосом, пока я ползал по крутому скату трухлявой крыши, а она придерживала лестницу. В общем-то, она могла многое делать по хозяйству сама, но в душе была настоящей рабовладелицей. «Давай, мое золотко!» Она не хотела даже пальцем пошевелить, раз уж раб оказался у нее под рукой. «Ох, твоя бабуля совсем уже старенькая». И золотко делал все, что мог, ради своей бабули, но зато я многому научился, и господину Хосе не приходилось на меня жаловаться. Таким образом, я смог зарабатывать на жизнь без посторонней помощи, без поддержки матери, которая, впрочем, сделала бы все, чтобы мне помочь, и без близнецов, всегда готовых восполнить дефицит моего бюджета. «Не доставай нас, Раф, нам плевать — отдашь ты или нет». Однако теперь я не имел права видеться с близнецами.

Во время работы мы с господином Хосе почти не разговаривали, но меня устраивало это молчание, так как вокруг меня было слишком много слов, а позднее много написанных страниц. Все говорили и писали: моя судья и ее секретарь, стенографировавшая показания, мой адвокат, адвокат Бернара Дефонтена, адвокат госпожи Дельгадо, мой психоаналитик, делающий заметки, Ксавье, который ничего не записывал, но задавал щекотливые вопросы, и я сам, отвечающий на вопросы и постепенно запутывающийся еще больше.

В этом самодеятельном спектакле, в который превратилась моя жизнь, на Рафаэля раз за разом набрасывались свирепые грифы, чтобы разорвать его на кусочки и собрать из них нового Рафаэля. От такого обилия Рафаэлей я точно сошел бы с ума, если бы не работа с господином Хосе, когда мы целыми днями молча штукатурили и красили гладкие стены. Господин Хосе не заводил на меня никакого досье, а его кисти и валики не обладали убийственной силой слов. Когда он смешивал краски в больших ведрах, то не искал аргументы ни в защиту обманутого паренька, ни против паренька-извращенца, не писал тайно научные заметки о порочных фантазиях близнецов или детектив для специализированного Интернет-сайта.

Сколько всего написано про меня, Наташа! Если бы по невероятному стечению обстоятельств я не встретился с тобой на международном коллоквиуме в Мали, если бы не услышал твое серьезное и в то же время веселое выступление, я бы утонул в этой писанине, а то, что осталось бы от меня, растворилось бы в краске, которую я до конца своих дней наносил бы тонкими слоями на стены, постоянно думая о тебе. Благодаря тебе, — хоть ты и не догадываешься об этом, и именно потому, что не догадываешься, — я забираю нашу историю у тех, кто ее у меня конфисковал, и снова обретаю своих героев: Лео и Камиллу, отосланных как можно дальше от своего опасного дружка; теперь она учится на факультете права и политических наук в университете на западном побережье США, а он работает художником в Австралии в одной из газет, возглавляемой приятелем его родителей; маленькую Анну, от которой осталась лишь кучка пепла, хранимого ее матерью в комнатке консьержки на авеню Фош; мою бабулю с Карьеров, также почившую и похороненную на кладбище нашего городка; родителей Поля, ныне отошедших от дел и использующих каждую возможность для путешествий, организуемых их пенсионным клубом; Поля, ставшего, как он и мечтал, инженером-агрономом и стажирующегося у своего министра, может, того, с сельскохозяйственной выставки, а может, другого; мою мать, живущую теперь в нашем домике вместе со своим коллегой из общества дружбы Франция-Мали, которого я так и не видел, но который настойчиво продолжает высылать мне денежные переводы на тот случай, если я захочу слетать к себе на малую родину («дорогой цыпленок-велосипедист, это тебе пригодится, чтобы сменить обстановку, если тебя совсем замучают твои призраки, в нашей семье ты всегда сможешь перевести дух, ну а адрес я тебе не напоминаю…»); дедушку Дефонтена, который после инсульта передвигается в инвалидной коляске с помощью друга моей матери, ставшего ему незаменимой поддержкой; бабушку Дефонтен, как всегда преданную своим близким, через которую до меня доходят редкие новости о близнецах, и только я понимаю смысл этих немногословных посланий («Камилла говорит, что парни в ее университете никуда не годятся», «Камилла не хочет, чтобы мы убирали качели в саду», «Лео работает над комиксами, описывающими его жизнь»); Бернара Дефонтена, возглавившего фармацевтическую группу, принадлежащую его супруге; госпожу Ван Брекер, по-прежнему входящую в административный совет своего благотворительного общества; мою судью, назначенную председателем суда в Мелоне; Ксавье, довольного собой и своими успехами в литературном кружке при тюрьме; моего психоаналитика, который по-прежнему многозначительно бормочет «мда-мда» в своем кабинете на бульваре Сен-Жермен; и тебя, Наташа, приобретающую авторитет. Я видел недавно твой портрет в газете, — у тебя все такая же очаровательная, но гораздо более уверенная улыбка, — читал хвалебные статьи о твоем третьем романе. Мне стало так тепло на душе, что я тут же написал тебе письмо, которое долго носил с собой в кармане, а потом разорвал. Нет, я не буду писать тебе, дорогая Наташа, мой милый товарищ по первым ста страницам.

Бал колыбелей окончен для меня. Временами я ловлю себя на том, что мои пальцы отбивают ритм старой мелодии по краю стола в кафе, по стеклу вагона метро или по полу, где лежит мой матрац, на котором я провожу долгие бессонные ночи, уставившись в потолок. Это началось недавно, и я сам не понимал, почему мои пальцы пускаются в пляс, как вдруг неожиданно вспомнил, что это токката BWV 911, и перед глазами возникла сцена: Лео, Камилла и я кружимся в нашей кухне, придумывая фантасмагорическую музыку и телодвижения, потом оказываемся втроем на одних качелях, летящих между небом и землей, на нашем Балу колыбелей, а моя мать, выйдя из своей комнаты, говорит: «Вы что-то разбуянились, детки», но мы не можем остановиться, потому что нам очень весело и мы счастливы. Когда мне не спится, я часто думаю о том, что однажды снова услышу этот ритм, который отобьют на двери моей комнаты, и тогда я открою дверь и увижу перед собой Лео с Камиллой, которые скажут: «Привет, Раф, мы вернулись». И мы сразу начнем измерять рост друг друга, чтобы посмотреть, как мы выросли.

А потом, как это бывает во снах, место действия меняется: я вижу наш старый дворик, где ремонтирую свой велосипед, и их, сидящих на четвереньках под покатой крышей сарайчика. Сверкая четырьмя глазками, они говорят: «Смотри, мы все еще здесь помещаемся». И тогда я поругаюсь ради проформы, а Камилла бросится мне на шею: «Мы так рады снова видеть тебя, Раф, ты и представить себе не можешь!» И тяжесть, давившая мне на сердце последние три года, вмиг улетучится. Может, в этот момент мы будем уже старенькими, — вот почему, понимаю я, мы находимся в доме моей матери: дело в том, что мы состарились, вокруг нас дети, вероятно, уже совсем взрослые, одни удивлены этим вошедшим без стука незнакомцам, другие с любопытством рассматривают их, толпясь в коридорчике, но мы не обращаем на них внимания, потому что мы — Лео, Камилла и я — наконец-то вместе после долгих лет подготовки к нашему рождению.

И счастье мое столь глубоко и безгранично, что только ради него стоило жить, стоило вернуться в небытие, — «пуз-пуз-пуз, я клянусь», — скажет мой друг Поль, «whatever», — пропоет парочка шалунов с седыми волосами, «мда-мда», — пробормочет мой психоаналитик, — конечно, конечно, все, что хотите, все, что угодно, поскольку я наконец слышу твой голос, Камилла: «Мы так рады снова видеть тебя, Раф, ты и представить себе не можешь».

notes

Примечания

1

King size, queen size (англ.) — королевский размер; дословно king — король, queen — королева (здесь и далее примечания переводчика).

2

Путая французские и английские слова, близнецы произносят mapple tree («клен» на англ.) на французский манер — meppletri.

3

Игра слов (франц.): clafoutis (клафути) и fou (безумный, сумасшедший).

4

Foutn (франц.) — пропащий, погибший.

5

Board (англ.) — совет (директоров).

6

Французские слова faitout (кастрюля) и foetus (зародыш) схожи по звучанию.