Нестор-летописец

Князь Владимир, однако, вдруг помер. Старшим его сыном считался приемыш Святополк, а любимым был Борис. Святополк оказался тогда ближе к великому столу. Ему и пришло в дурную голову: «Перебью всех братьев и один завладею Русью». Киевским людям принялся раздавать подарки, к Борису же послал вышгородских бояр, чтобы убили его. Из дружины при Борисе оставалось несколько отроков. Остальные ушли, когда князь объявил им: «Не хочу поднимать руку на старшего брата, пускай он отныне будет мне вместо отца». Таких заявлений испокон веку на Руси не делали, и кмети Бориса не поняли. Потому подосланные бояре с делом худо-бедно справились. Князь и сам не противился им. Молился со слезами: «Сподобь, Господи, принять страдание во имя Твое и ради любви к Тебе и не вмени брату во грех. Если кровь свою пролью, буду мученик Тебе».

Довольный его смертью Святополк вошел во вкус. Обманом вызвал из Мурома младшего, еще безусого Глеба. Но доплыть до стольного града не дал ему. Такие дела лучше проворачивать подальше и потише. К Глебу отправилась шайка убийц. Его лодью обнаружили под Смоленском. Князя накануне ошеломила весть от Ярослава, что Борис мертв, а Святополк — гнусный предатель и братоубийца. Борис был для Глеба любимым братом, образцом подражания, и мысли о противлении также не возникло. «Увы мне, Господи, — взмолился князь, — лучше бы мне умереть вместе с братом, чем жить на этом свете, полном лжи». Посланцы от Святополка захватили лодью и собрались уже прирезать Глеба. Князь объяснил им суть дела: «Закалаете меня, как агнца, перед Господом». Но зарезал его свой же холоп-повар, одуревший со страху при виде злой своры.

Три года после того Ярослав воевал со Святополком и его польским тестем — толстобрюхим Болеславом. Удача то улыбалась ему, то махала рукой на прощанье и снова подмигивала. Вконец разъярившись и ошалев, Святополк навел на Русь печенегов. Ярослав разбил поганых. Князь-братоубийца бежал и бегал еще недолгое время, обезумевши от страха, пока не помер.

Святополка на Руси прозвали Окаянным. Поговаривали, что могила его, где-то между ляхами и чехами, ужасно смердит.

Изяслав Ярославич ни в чем не хотел уступать отцу, который прославил Бориса и Глеба в лике святых. К последнему месяцу весны в Вышгород съехалось великое множество народу. Собрались князья с женами, чадами и домочадцами, митрополит, епископы и монастырские игумены, прочего духовенства без числа, бояре с дружинной чадью, гриди и отроки с княжьих дворов. Небольшой град вместить всех не мог. За городьбой в чистом поле стояли шатры княжих мужей, скучали без дела младшие отроки, которых не звали в город, щипали свежую траву дружинные кони. Там же, завернувшись в вотолы, ночевали черноризцы, пришедшие сами по себе, а не в епископской свите.

Князь Изяслав устроил для всех праздник и хотел, чтобы торжества запомнились надолго. Перед тем как положить святые мощи Бориса и Глеба в новую, тут же освященную церковь, пировали три дня. Со всех сторон в Вышгород ехали возы с обильем: везли туши дикого зверья и скотины, живую рыбу в бочках, огромные, по грудь человеку, корчаги с вином, мед, пиво и брагу, мешки муки для пирогов, горы грецкой овощи и своих запасов с прошлого году, сарацинские сласти в кожаных торбах. Столы ставили не только во дворах, но и прямо на мостовых. По граду ездили конные с тугими кошелями, щедро загребали горсти резаного серебра, бросали сбегавшейся черни. Из порубов по случаю праздника выпустили всех сидельцев, кроме виновных в тяжком душегубстве.

Всем нашлась радость, одних скоморохов обидели — не давали им разгуляться, гнали со дворов и с улиц. Ибо не подобает торжество христианской веры украшать скоморошьими игрищами — таково было твердое слово духовенства. Однако и пировали не все. Иные из епископов и монахов дивились, что князья празднуют, еще не исполнив дела, и столы с яствами обходили стороной.

Отяжелев от снеди и пития, на четвертый день все строго постились и молились в церквах. На пятый старший из епископов переяславский Петр служил праздничную утреню в старой, подряхлевшей Борисоглебской церкви. Изяслав выбрал этот день с умыслом. Ровно три лета назад старший Ярославич вернул себе стольное киевское княжение. Нынешним торжеством князь желал всем показать, дабы не сомневались: на отчем столе он утвердился крепко.

Храм был просторный, пятикупольный, но даже иным из бояр пришлось топтаться перед входом, ибо не помещались внутри. Те, кто успел занять место в церкви, шептались: митрополит Георгий отказался служить и воротит нос от русских святых. Ненастоящие, мол, святые, не за веру смерть приняли, а за просто так, по своей воле. Что, мол, за мученики такие, в княжьей сваре убитые?

— Вон он стоит, — кивали на митрополита, притулившегося у боковых врат алтаря. — Ишь, рожу недовольную свело. Ровно кислятины наелся.

— Не нра-авятся грекам наши святые, — кривился киевский боярин Воротислав Микулич. — Всё хотят, чтоб мы, как дети неразумные, под ними ходили.

— А то как же, — прибавил боярин Гордята Войтишич. — Своих небесных покровителей заведем и греков слушаться перестанем. Князь Ярослав дело-то начал, митрополита из русов поставил, да не доделал, опять с греками помирился.

— Церковь на Руси великую силу имеет, вот и не хотят греки выпускать ее из рук, — совсем не тихо сказал переяславский муж Симон Африканич, стоявший позади них.

Епископ Петр, читавший Апостол, запнулся, посмотрел на шепчущихся возле аналоя бояр, потом перевел взгляд на митрополита. Осенился знамением и опять уткнул глаза в книгу в золотом переплете. Варяг Симон, нарушивший благолепие службы, стушевался.

Утреня завершилась. С хоров спустились трое князей и ушли в правое крыло. Там покоились два гроба, один деревянный, другой каменный. Почему такое разделение было между святыми братьями, никто толком не знал. Другое знали твердо: припадавшие с воплем и мольбой к деревянному ли, к каменному ли гробу обретали скорую помощь и исцеление. Рассказы о чудесах, совершавшихся у мощей Бориса и Глеба, были в те дни у всех на устах. Особенно гордились вышгородцы, не устававшие пересказывать эти истории по десятому и двадцатому кругу.

Ярославичи и трое бояр во главе с вышгородским посадником Микулой Чудиным взяли деревянный гроб Бориса, положили себе на плечи и пошли из церкви. Впереди, прокладывая путь, двигались черноризцы с горящими свечами в руках. От храмовой паперти к ним присоединялись все новые монахи и растягивались черной, медленно текущей рекой. За гробом звенели кадильницами дьяконы. Кадили так густо, что шедшие сзади священники поперхивали. После всех шли епископы и митрополит Георгий. По сторонам шествия и в конце шагали княжьи мужи. Но дружинных отроков удержать в хвосте было никак нельзя. Они расталкивали простолюдинов обок процессии, пробивались вперед, орали славословия Борису и Глебу, троим Ярославичам. Множество городской черни забралось на дворовые заборы и кровли. Еще больше толпилось на пути шествия, напирало с боков. До новой церкви дошли с усилием.

Гроб поставили на приготовленный помост. Тут за дело взялись плотники, вбили под крышку инструмент, сняли верх.

Несколько мгновений все, кто набился в церковь, молча чего-то ждали. Вдруг под кровлей храма прокатился вздох изумления. Открытая рака благоухала, будто сказочный сад с молодильными яблоками и птицей Сирин на ветвях. Изяслав Ярославич сделался бледен. Младший Всеволод раскраснелся от радости. Святослав поднял в удивлении брови. Чернецы и попы пали на колени, затянули песнословие святым князьям: «Христа ради оставили тленную славу земную, царство земное возненавидев и чистоту возлюбив, неправедное убийство претерпели, никак не противясь заколающему вас брату…»

Перебивая пение, бояре восклицали в один голос:

— Чудо! Истинное чудо!

Посреди общего волнения раздался громкий стук. Митрополит Георгий рухнул на пол, распростерся и начал истово бить лбом о деревянный настил. Шитая жемчугом митра укатилась с головы, ее подняли.

— Увы мне, неверному! — испустил он ужасный вопль. — Не верил я в святость оных угодников Божиих. Сомневался в их честн о й погибели. Каюсь в том перед Господом и пред князьями-мучениками!