Нет мне ответа...
Шрифт:
В № 5-6 «Нового мира» идёт моя новая повесть «Весёлый солдат», вот там тебе всё про нашу с Марьей Семёновной житуху, а ещё почитай мою повесть «Зрячий посох» и многое, что тебе нужно, найдешь, а ещё я попрошу родословную Марьи Семёновны, и про неё ты всё узнаешь.
На Урале я в обшей сложности прожил 24 года, с 1945 по 1969, из них в городе Чусовом 18 лет, до конца 1969 года — в Перми. Писать начал в 1951 году, именно начал, а не «родился как писатель», как писатель я родился в 1924 году, и селе Овсянка, а вот в Союз был принят в 1958 году. Сейчас же в наших Союзах не состою, а вот в академии творчества состою и в обществе рыбаков и охотников тоже, хотя ружьё в руки беру только в деревне, чтобы разогнать ворон... Много раз бывал и на Украине, много по ней ездил, и ныне связей не порываю с украинской землёй, ибо воевал в Киевско-Житомирской дивизии, земля украинская полита и моей кровью,
Главы из повести твоей прочёл с удовольствием, они выдержаны в благородном тоне старой русской мемуаристики, которую читать всё равно, что из святого родника воду пить.
В Перми и Чусовом я был прошлой осенью, много ездил, многое вспомнил, в г. Чусовом, где я чуть не сдох с семьёй в послевоенные годы, затевается музей в моей избушке. Ограду возле избушки возвели, как в питерском Летнем саду и даже не заметили, что они — избушка и ограда, книжно говоря, не гармонируют друг с дружкой. Ну да Бог с ним, пусть будет, как будет...
Будь по возможности здоров, работоспособен и. если выйдет книжка, пришли, пусть и наложенным платежом. С ещё одной весной тебя и твоих близких! Низко кланяюсь. Твой Виктор Петрович
23 августа 1998 г.
Овсянка
(А.В.Астафьевой)
Дорогая Ася!
Я давно уже собирался тебе написать, да тоже в депрессию угодил и ничего не могу делать, даже писем не пишу.
Заболел по весне, думал в Овсянку исчезну и все хвори пройдут, ан не тут-то было. Пришлось ехать в местный санаторий, где мне помогли с сердечными делами, но открылся диабет, модная нынче, но очень подлая и нудная болезнь. И вообще, когда меня обследовали ультрасовременной машинкой, оказалось всё кроме селезёнки дефектное, и я сказал, что буду жить на селезёнке, а доктор мне сказал, что у меня был колоссальный жизненный запас, и жить я буду остатками его. Вот и живу, соблюдая диету.
Помогала погода держаться хоть немного на плаву, но вот и она сдаёт. Кончилось лето. И что я буду делать в городе, долгую зимнюю пору как перемогать — не ведаю. Болеет Марья Семёновна, ей всё хуже и хуже, выглядит ужасно, а я как кончил все дела, составил 15 томов (вышел двенадцатый), на выходе остальные, напечатал новую повесть в «Н. мире» №5—6, так и почувствовал, как устал за эти годы и за всю жизнь, нашла на меня опустелость. безразличие ко всему. Ладно, ещё огород, цветы и деревья выросшие радуют, в лес не хожу — не ходят ноги, помаленьку расхаживаюсь — это диабет, сраная болезнь, хуже тихой тёши, бьёт по всем частям тела, но вроде бы помаленьку я её избываю.
Приезжали Андрей с Таней, порассказали, какая у вас погодушка. Вот из-за такой погоды и лета поганого однажды решил я было застрелиться в деревушке, но потом перерешил, что лучше уехать домой, и ладно сделал, всё же здесь, в горах, хоть и переменчиво, да сухо. Зимой, правда, бывает тяжело из-за незамерзающего Енисея.
Готовим вторые Провинциальные чтения. Подготовка идёт туго из-за денег, которых всюду нынче недостаёт. Но боремся, и с 14 по 19 сентября, дай Бог погоду, мы всё же соберём народ. Может, и я на людях оживу, а пока апатия, какой ещё не знавал. На бумагу смотреть не могу.
Книжку твою я отдал в библиотеку, там лучше сохранится.
Поклон маме твоей. Зине, тебя обнимаю и целую. Виктор Петрович
3 сентября 1998 г.
Овсянка
(Адресат не установлен)
Уважаемая Татьяна Фёдоровна!
При последнем посещении Перми горькое чувство охватило меня оттого ещё, что в городе, где ранее била ключом литературная жизнь, шумела культурная нива, на меня повеяло пустыней.
Когда-то Тимур Гайдар, часто бывавший в Перми вместе с семейством своим, а в ту пору работавший корреспондентом газеты «Правда» в Югославии, хорошо и точно сказал, что культурный тонус Прикамья определяют двенадцать неувядаемых стариков и в голове их Борис Никандрович Назаровский.
Не стало «неувядаемых», истовых служителей и патриотов местной культуры, но движение в духовном направлении, начатое и поддержанное стариками, было неостановимо и набирало силу, как казалось партийной номенклатуре, благодаря её чуткому руководству. На самом же деле это чуткое руководство сводилось к надоедливой опеке и назойливому досмотру, то есть дополнительному цензорству, и цензура явная, высокооплачиваемая, казённая и партийная была в Перми всегда на должной высоте.
Но вот потихоньку, полегоньку ветры времени, переменчивые,
но пока ещё небурливые, начали обдувать листья с дерева прикамской культуры, и прежде всего с литературного дерева, не совсем ещё глубоко вросшего корнями в почву, которую рыхлили для неё такие самоотверженные люди, как Клавдия Васильевна Рождественская, Борис Никандрович Назаровский, Саввотей Гинц, Александр Моисеевич Граевский, Людмила Васильевна Римская. Не стало их, и вслед за ними как-то незаметно, часто и тихо начали уходить прежде срока на тот свет взращенные стариками писатели. Литераторы начали падать, пожалуй, с Ивана Байгулова ещё молодого, только-только развернувшегося, и пошло, поехало. Я не уставал, живучи в Вологде, горько вздыхать и откликаться на слишком уж частые, слишком уж неожиданные потери: Евгения Трутнева, Борис Ширшов, Борис Михайлов, Александр Спешилов, всё это старшие писатели, а вслед за ними Лев Давыдычев, Николай Крашенинников, Алексей Домнин, Виктор Болотов и самая для меня горькая потеря — Михаил Голубков и Владимир Радкевич. Какое унылое, какое полное горькой страсти письмо в предчувствии смерти написал мне Владимир (для меня Володя) Радкевич (я включил это письмо в том писем моего собрания сочинений), открывшись мне той стороной глубокой души, которую в нём многие пермяки и собутыльники даже не подозревали, считая его забулдыгой, повесой и неисправимым гулякой.Ах, как он был красив! Какой владел прекрасной поэтической жизнью и внутренней культурой! Небрежность в одежде, некая расхристанность в жизни как бы дополняли его образ, они шли ему, «личили», как говорят в приблатнённом мире. Но всяк, кто пытался подражать ему, был просто грязен, был просто нелеп бездарно. Обаяние это тоже Божий дар, и он даётся индивидуально человеку, но и для руки, тоже индивидуальной, тоже только этому и никакому иному человеку не предназначенной. Пусть спокойно спится Володе в жёсткой уральской земле, которую он любил и пел, справедливо зовясь - певцом Прикамья».
В последний приезд в Пермь я ходил на могилы моих друзей и соратников, с которыми входил в литературу, которых опекал и которые меня опекали. Среди них увидел и могилу Ивана Яковлевича Киреенко, всё пытавшегося меня перевоспитать и направить на правильную дорогу. И кабы только меня, то и горя б было мало: я спереду костист, сзади говнист — не вдруг скушаешь, и породы морозостойкой, сибирской, не вдруг повернёшь на свою дорогу, но сколько ж он «помог» тем, кто разместился подле него в могилах, скольким сократил жизнь, как заморочил головы молодым талантам, затормозил творческую мысль, скольких просто напугал иль остервенил, сделав навсегда непримиримыми с ним и с партидеологией, которую насаждал, впихивал, внедрял в сознание людей. Он был не самым тёмным, не самым тупым среди идеологических руководителей его ранга. Бывший рабочий, бывший лётчик-истребитель на войне, он пытался, что-то понять и однажды горько посетовал в нашей беседе, которыми он меня довольно часто удостаивал: «Вот я, бывший рабочий и воин, ты — бывший рабочий и воин, так что же нас разделяет?» — «Непреодолимая пропасть». — ответил я ему, и он шибко огорчился.
Теперь уж совсем непреодолимая пропасть разделила нас, но зёрна, им и ему подобными партсеятелями брошенные, проросли, иссосав душу, соки и русской культуры во многих местах, и в том числе в Прикамье.
Ох не зря, ох не все «по своей вине» поселились вокруг Ивана Яковлевича, судя по тому, что «правильно» воспитанные сверхидейные товарищи в Перми и до се пытаются вразумить неразумных, направлять культуру в привычное для их глаза и нюха русло, заставить писателей писать так, как они хотят, и соответствовать их уровню миропонимания и слова, и сказать им, как пушкинскому герою «суди, мой брат, не выше сапога», в Перми ныне некому. Вот они и гуляют, под боком писатель вывелся, а больше всё-таки его вывели, так они и на стороне найдут, достанут, чтоб только «указать и наказать». Письмо против моего романа «Прокляты и убиты» в газету «Ветеран» сверхидейный Пермский совет ветеранов даже печатью заверил, и вообще активный этот совет, как я понял, не прочь не только местным властям, но и любому и каждому «писаке-бумагомарателю» мозги вправить, воспитуя его на собственном героическом и благопристойном примере.
Ко мне дошли газеты с материалами о том, как заочно в Перми меня избирали почётным гражданином Пермской области (будто мне это нужно и я просился в гражданины те). И я ещё раз похвалил себя за то, что уехал из этого в идейной затхлости задыхающегося города и края, иначе давно бы уж лежал со своими друзьями на пермском кладбище и вёл уже вечные тихие беседы (а в земных спорах мы с Иваном Яковлевичем иной раз доходили до матюков) и не занял бы я своего места в нашей нынешней русской многомучительной литературе.