Нет мне ответа...
Шрифт:
Работа моя идёт медленно. Пар вышел, надо бы передохнуть, а Викулов торопит — заезжали они ко мне ненадолго, Викулов, Орлов и Бондарев, потолковали, хоть и коротко, но по душам. Надо! Кстати, ты оказался прав, «Берег» дальше забрал меня и победил. Роман выдающийся и, как фотоплёнка, проявил на себе убожество критической мысли. Как далеки, невнятны и совсем не в ту степь о нём статейки. Четыре прочёл — и полное непонимание того, что читано, или желание не понимать?
Редактором твоей книжки в Новосибирске будет Женя Городецкий (составитель «Сибирских рассказов»), готовься к трудной работе. Он, парень, хоть и еврей, но геолог, да ещё какой! Весь Север облазил, сам пишет, со мною был на Нижней Тунгуске (вдвоём были) и как-то знает меня по-иному (с иной стороны). Думаю, что он не облегчит, а затруднит твою работу.
Очень рад, что красноярцы подкинули тебе рукопись. Этого добра, погоди маленько, я тебе раздобуду хоть телегу, дай срок с книгой разделаться, в люди показаться.
Кстати, редактором
4 июля 1975 г.
(Ю.В.Бондареву)
Дорогой Юрий!
Только теперь вот прочёл твой новый роман — читаю я медленно, а тут читал еще и трудно, преодолевая раздражительное сопротивление до середины романа, тем убедительней победа этой вещи — наверное, так и должны читаться произведения сложные, необычные, умные. Привыкли глотать, как галушки. Очень хороший роман ты написал! Наверное, выдающийся. Но всё выдающееся должно утвердиться временем, поэтому я и говорю «наверное». Слишком много у нас объявилось выдающихся — можно забить эшелоны и дома до потолка, а за пятьдесят-то лет едва ли пяток книг попадёт в этот строгий и высокий ряд.
О многом мне хотелось бы поговорить, за многое поблагодарить тебя. Но говорю я тебе спасибо прежде всего за то, что ты по-настоящему возвеличил советского человека, того самого, за которого пролито море крови, кто оплакан и обмыт океаном горьких и тяжёлых слёз, в том числе и наших, и которого оболванили, унизили, низвели до потешного ничтожества бездарные писаки, кино, театры, газеты, радио, теле — все под видом прославления приложили к нему руку на шумном и бездумном базаре нашей пропаганды и до того его устряпали, что уж неловко делается, когда скажут «советский человек» — вроде бы как обормот это какой-то, болван, выкрикивающий лозунги и идущий напролом. Изуродовали сами себя, много сил, ума и здоровья надо, чтобы выпрямить горб, выпрямить позвоночник и убрать эту вечную идиотскую улыбку с так называемого нашего парня, который смеётся «как дети», даже «среди упорной борьбы и труда».
Особенно мне приятно, что твой советский человек ещё и наш брат писатель, так достойно и умно умеющий держать себя всюду — и дома, и в гостях во время напряжённой его заграничной жизни. Невольно я воскликнул про себя: «Ах, молодец!» — потому что и мои мысли, и моё поведение он выражал собою, только делал это так, как мне хотелось бы и как делать я ещё не умею. В том и суть, и привлекательность твоего Никитина, что за ним и к нему хочется тянуться, быть его достойным собеседником и другом. Оказывается, задача создавать положительный образ для подражания выполнима, но только если за неё берётся настоящий художник, который не принижает, не задавливает читателя интеллектом своего героя и собственным высокомерием, пробивающимся сквозь муравьиный рой наставленных букв и слов.
Благородную работу сделал ты, Юрий, очищающую от скверны, идолопоклонства, мутной воды, в которой ловят свою рыбку люди ловкие, корыстные и криводушные, способные смести умное слово, особенно в литературе и искусстве, а большей частью возле них обретающегося приспособленчества. Спокойно, увесисто и разумно смазал ты по сусалам демагогам, краснобаям и всякого рода делягам, прячущимся за пошатнувшийся забор, из соцреализма сплетённый из подозрительности ко всем, кто мыслит не так, нестандартно, незаданно. Эта самая надутая «самсоновщина» стоит лишь на одном, идущем ещё от «А любишь ли ты, курва, советскую власть?» и до нынешнего блеяния «принижение образа современника» (кстати, Ардаматский вёл себя в ГДР точно так же, как Самсонов, только ещё глупее, ибо есть он самовлюблённый болван, причём уже совершенно законченный).
Я очень рад, что твой роман появился в нашем журнале — вроде как-то ближе ты нам сделался, твоим корешкам по фронту и единомыслию, а то высокий твой пост отдалил тебя куда-то в непонятную нам туманную стратосферу, именуемую по-старинному — «власть» и вечно пугающую простых смертных космической дальностью и непроглядностью расстояния. Но, кроме смеха, вот о чём я подумал, когда окончил чтение романа. Тебе надо уйти из секретарей! Постарайся меня понять. Как и у всех у нас, здоровье твоё подорвано, жизни нам осталось мало, и за это время ты ещё сможешь написать две-три хорошие книги. Ты набрал силы и можешь покорять огромные, пышно говоря, вершины, так и покоряй их! А руководят пусть те, кто ничего другого делать не умеет, глядишь, не выбросят на рынок одну-другую свою толстенькую и заунывную книгу. Конечно же, хорошо, когда «у руля» наш брат. И я радовался очень, когда тебя избрали в начальники. Но что изменилось, Юрий? Со стороны виднее — ничего! Писателю дано изменять людей, общество и помогать им пером. Вот и помогай! Пиши! Отравной сладости власти ты хватил, попробовал, и небось сыт ею уже по горло? Или это и вправду болезнь?! Прими всё это не как поучение, а как совет человека, не умеющего быть навязчивым, но всегда к тебе сердечно относящегося и желающего добра не только тебе, но и всем нам, всему нашему обществу, захлёстнутому жаждой приобретательства и так нуждающемуся в умном слове.
К слову о приобретательстве. Я тоже приобрёл себе дом в
глухой деревне на берегу Кубены и машину, которую сам из-за одноглазия водить не могу и не смею. Пытаюсь найди какого-нибудь инвалидишку-шофёра, который любил бы природу, как я, и согласился бы ездить за мизерную плату, ибо покупки мои и семейные расходы вывернули мою мошну наизнанку.Настроение моё творческое не очень, не знаю, где и на чём я «подорвался», но вот уж несколько лет мучаю и не могу домучить вроде бы и несложную повесть «Царь-рыба», и как всегда в таких случаях, ищу причины внешние. Тут ещё и ежегодная трёпка фамилии в списках соискателей премий, похожая уже на издевательство и насмешку, да ещё маленькие щипки недоброжелателей: заявку в «Роман-газете» на «Пастушку» забодали, даже слово об этом не написали; закрыли запущенную уже в производство картину; комитет по печати рубанул запланированный «Молодой гвардией» пятитомник на том основании, что я-де ещё не созрел, но я-то хорошо знаю истинную причину, и как мне надо было зреть и под какое солнце становиться, чтобы созревание, по-крестьянски говоря — вызоривание, скорее совершилось. Ну и некоторые житейские неурядицы сказываются. А у кого их нет? Просто устал я, видать, от однообразной работы, и надо делать что-то новое и по-новому, а на это надо много сил, уверенности, даже самоуверенности, коей всю-то жизнь мне недостаёт. Хотя иной раз, особенно пьяненький, взбадриваюсь, взбалтываю себя, и муть во мне на время поднимается, но потом опять осядет, как пыльное облако, и снова видны ясно и возможности мои, и усталость снова давит, наплывать начинает, наползать медведем, мохнато душить мысль о бесполезности своей работы и жизни. Может, это и от некой благополучности литературной судьбы? Я как подумаю о судьбе Кости Воробьёва, так и неловкость чувствую перед ним, даже перед мёртвым... Ну, однако, хотел-то я написать коротенькое письмо, но сижу в деревне, никуда не тороплюсь, вот и разговорился. Пищу я тебе не часто, отрываю вроде и вовсе уж редко, разве что по крайней надобности, так что оторви время от заседаний на прочтение моего писания.
Пригласил бы тебя к себе в деревню, но ничего экзотического здесь для тебя нет, бедность, запустение, тихая агония просторной страны, на которой жили люди под названием русские. Хотя, может, и стоит взглянуть и на это осенью и проникнуться той печалью, которая углубляет мысль, сжимает сердце и помогает или заставляет приподняться над суетой и мелочами. Печаль тоже по-своему врачует. А на Тунгуске я тоже побывал в позапрошлом году. Надо было побывать в связи с работой над «Царь-рыбой». Сейчас как раз и делаю кусок о Тунгуске.
Ещё раз спасибо тебе за трудную и большую радость, доставленную «Берегом». Желаю сил, здоровья и вдохновения! Крепко, по-солдатски обнимаю. Виктор
24 августа 1975 г.
(В.Г.Распутину)
Дорогой Валя!
Человек предполагает, а он, как известно, господь-то наш, только располагает, но и этого достаточно, чтоб человеку не поехать, куда он хочет.
Не вышло у меня нынче ничего, и книгу не поимел, и никуда не съездил. Ждали сына Андрейку из университета, он работал в стройотряде и приехал только к 20 августа совсем больной и жёлтый, так ему дался этот сраный вуз. Что-то с желудком, ладно если не язва, а то ведь сейчас сплошь честные студенты с язвами да болезнью прошлого века, чахоткой, приобретают дипломы. Словом, оставили всё до будущего года. Даст бог, и соберёмся, хотя загадывать в наши дни...
Я всё сижу в деревне и всё ужу «Царь-рыбу». Пар из меня давно вышел, сил нету, яйца преют и глаза болят, а толку нет. К тексту появилась неприязнь, как ко врагу, а это преодолевать трудно, да нужно, иначе нечего этим ремеслом и заниматься.
В начале октября меня пригласили чехи что-то там посмотреть и поговорить, на 10 дней. Мне бы до октября кончить повесть и уехать со свободной душой. Ещё месяц с лишним, работы много, но бог даст, осилюсь. В конце октября — редколлегия, может, увидимся, а пока я даже никому писем не пишу и тебе бы не собрался, да ведь надо ж извиниться хоть. Глебу [Пакулову. — Сост.], Славе [Шугаеву. — Сост.], Володе [Жемчужникову. — Сост.], всем, всем поклоны и мои извинения, что обнадёжил, может, кому личные дела и планы спутал, но видит бог, как мне хотелось побывать на Байкале, жена так бредила, бедная, и вот...
Поклон, Валя, твоим всем, большим и малым!
Обнимаю тебя. Как пишется-то? Лето было ничего, урожайное на полях, а в лесу пустовато, ягод не было совсем, грибы объявились, таскают хорошо. Твой Виктор Петрович
26 августа 1975 г.
Сибла
(В.Я.Курбатову)
Дорогой Валентин!
Письма твои нашли меня на месте, в д. Сибла Харовского района. Никуда поехать не смогли, сын приехал надорванный студенческим житьём, главным образом питанием, которое у них в столовке столь же хорошо, как и в заведениях Гулага, только и отличия, что тут деньги платят. Да и советские мещане всё, что могли, поднесли за папу, уехавшего, видите ли, из Перми без их соизволения.