Нет, мы не ангелы…

— А я о чем? Все по существу, только по существу! — слегка обиженно заявил бывший архивариус. — Мне так вспоминать легче, драгоценный вы мой. Так что, сударь, если хотите, чтобы я вспомнил все подробности, попрошу мне не мешать!

— Ладно, дед, не дуйся — не буду больше перебивать, — пообещал лейтенант.

— То-то же: все вы, молодежь поперед себя бежать пытаетесь, — брюзгливо, но беззлобно проворчал Викентий Поликарпович. — Так вот, — продолжил он свой рассказ, — по бедности своей я в свободное от основной службы время подрядился в жандармерии за офицеров-оперов за определенную мзду рапорта, да отчеты царапать… Ничего зазорного в этом не было — ну скажите на милость, какое у писарчука жалование? Так, пшик один. А почерк у меня, прошу заметить, каллиграфический… Да и вы, Сереженька, признайтесь, не очень-то любите с бумажками возиться?

— А то! — понимающе хмыкнул Петраков. — Жуть, как нервирует.

— Ну, вот, видите, — победно блеснув линзами песне, покачал головой старик.

— Слушай, Викентий Поликарпович, а почему дело это в жандармерию попало? — вдруг спросил опер. — Ведь ничего политического: одна блажь буржуйская, да дурь…

— Ну, время тогда такое было, — хихикнув, прошепелявил старичок. — Все тайные сборища и кружки, перво-наперво, по жандармской, то бишь по политической части шли, а уж после проверки по другим ведомствам отписывались… Но редко. Ить, кто в основном тогда по углам разным собирался? Вольнодумцы, да карбонарии, вразуми их Господь…

— Че-то ты, дед, заговариваться начал, — фыркнул Петраков, — карбонариев, каких-то выдумал…Что за зверь такой?

— Эх вы-и-и, — недовольно поджал губы старик, — таких делов в Рассее-матушке натворили, а как неучами были, так ими и остались! Я «братьёв» ваших — революционеров-товарищей ввиду имел…

— Погоди, дед, вот построим коммунизм, тогда и выучимся! — Отмахнулся от едкого замечания Сергей. — Дальше давай!

— Жаль, не доживу, — ехидно произнес бывший архивариус, прищурив один глаз, — интересно было бы поглядеть: как у вас там всё устроится? В коммунизьме-то, вашем? Не думаю, что сильно лучше, чем при царе…

— Дед, ты о таком лучше промолчи! — Вновь остановил словоохотливого старика Петраков. — Особый отдел не посмотрит, что ты на ладан дыших, мигом на Соловки законопатит, поблище к твоему Богу! По делу давай!

— А все, значица, так происходило: в тот мерзкий холодный день от дворника… э-э-э… — Старик закатил глаза, задумавшись на мгновение. — Как же его звали? Звали… звали…– тихо бубнил он себе под нос, причмокивая губами. — Епахин? Епанхин? Епанчин! Во! — наконец победно воскликнул он. — Да, точно Епанчин!

— Ну, Викентий Поликарпыч, и память у тебя! — Звонко хлопнул себя ладонями по ляжкам милиционер. Фамилия дворника фигурировала и в новом деле.

— Что есть, то есть! — Старик довольно пригладил сухой ладошкой реденькие седые волосы на голове и продолжил:

— От дворника Фрола Епанчина поступил сигнал, что в доме покойного купца первой гильдии Акакия Хвостовского, что на Дровяном переулке восемь…

— Постой-постой, разве дворника на Дровяном восемь не Федором звали?

— Нет, Федор Епанчин — сын Фрола, тогда батюшка его дворничал… — пояснил старик.

— А-а-а, ясно.

— Так вот, Епанчин сообщил, что в дом покойного купца, перешедшего в наследство к его дочери Апраксии, по ночам таскаются всякие подозрительные личности. Чем они там занимаются, он, дескать, не ведает, но ничем хорошим уж точно.

— Погоди-ка, погоди-ка! Ты хочешь сказать, что весь этот дом раньше принадлежал одной только Хвостовской?

— Конечно, их покойный батюшка такими капиталами в свое время ворочал — ого-го-го! При нем Дровяной переулок мог с Тверской запросто посоперничать: дорогу отборным булыжником вымостил; везде фонари газовые поставил; околоточному ежемесячно приплачивал, чтобы за порядком следил; дворников вышколил… А как помер — мостовая развалилась, фонари сначала зажигать перестали, а потом и вовсе растащили на металл… А, — он махнул рукой, — не стало хозяина — и порядок закончился… Захирел переулок, превратился в простую подворотню, каковых по Москве пруд пруди! Людишки лихие пошаливать начали: грабили, раздевали, а случалось, и убивали прохожих. Вообще, после смерти Акакия странные дела в переулке происходить начали: люди частенько пропадали, особенно дети малолетние… Но то на цыган грешили, что неподалеку табором стояли. В общем, нехороший переулок. Но все это не по-нашему — а уже по криминальному ведомству шло.

— Дед, а Хвостовская, дочка Акакия, что за фифа была?

— Апраксия-то? — переспросил Викентий Поликарпович. — Ну-у-у… — задумался старик, — эффектная была мадама, но со странностями: днем почти никогда из дома не выходила… А если и появлялась на улице, то обязательно под зонтиком, да в темных очках, что глаз не видать… Да… — Старик вновь пошамкал губами. — По малолетству её батенька за границу вывез — в Лондон. В пансионат какой-то для благородных девиц, все хотел ей образование хорошее дать… Чтоб не хуже, чем у родовитых дворян…

— И как, получилось? — спросил Сергей.

— Про то не знаю, но училась она несколько лет. Наши-то опера, когда за ниточки разные дергать стали, выявляя связи, оказалось, что в Англии наша Апраксия в обществе одном тайном состояла — «Теософском».

— Секта какая-то, что ль?

— Ну, можно и так сказать. — Согласно кивнул старик. — Руководила тем обществом некая мадама Блаватская — широко известная в мире шарлатанка и мракобеска: практиковала спиритизьм, магнетизьм и оккультизьм.

— Чего делала? — не понял Петраков, так и не сумевший «переварить» свалившуюся на него массу новых слов — не позволяло рабоче-крестьянское образование. То есть, никакое.

— Если по-простому, по-вашему: рядилась под колдунью, гадалку, с потусторонними сущностями общалась…

— А, понятно, такого добра и у нас завались, — расплылся в улыбке Сергей, ухвативший объяснения старика, — вот, хоть те же цыгане.

— Понимаете, Сереженька, тут уровень другой…

— А суть-то одна: мозги запудрить, да нажиться! Ладно, что дальше-то было?

— А вот дальше-то и начинается самая странная, непонятная и запутанная часть истории, — произнес Полобухин. — Решили, значит, опера, накрыть эту сходку: «сети» раскинули, дождались очередного сборища, ну, и в самом разгаре ихнего действа вломились в дом Хвостовской…

— И? Каков результат?

— А таков: в дом Хвостовской вошло полдюжины жандармов и дворник Епанчин… А вот обратно никто не вышел!

— Это как так? — Не понял лейтенант. — Куда они подевались-то?

— А Бог его знает? — Пожал плечами старик. — Сгинули, словно и не было их. На улице осталось служебные пролетки с извозчиками, да еще пяток жандармов, контролировавших, чтобы из окон, да черных ходов никто не сбежал. Вот они-то и забили тревогу, когда через пару часов из дома никто нет вышел. Сами они заходить побоялись, подкрепление попросили. Пока суетились, наступило утро. Особняк оцепили, вошли в дом…

— Ну, и что там, в доме? — нетерпеливо перебил Виткентия Поликарповича Сергей. — Море трупов? Море крови?

— Ни-че-го! — раздельно, по слогам произнес бывший архивариус. — И никого: ни Хвостовской, ни её гостей, ни прислуги…

— Быть того не может! — категорично заявил милиционер. — Куда бы они подевались, если из дома никто не выходил?

— Наше начальство тоже так подумало: перевернули весь дом — и ничего! И, вообще, что характерно, у проверяющих возникло ощущение, что в особняке долгое время никто не жил: жуткая вонь, все заросло паутиной, на полу и мебели — толстый слой пыли, на которой не было никаких следов присутствия людей.