Нет времени

Это может завести довольно далеко. Побоимся же гнева этого неведомого Б-га и ограничимся сказанным.

Чаадаев и Штирлиц

Всечеловек против Сверхчеловека

Не помню кто — кажется, Лосев — сказал, что вполне возможно начать рассуждение с дырки на галоше и прийти к тому, что Бытие есть Благо. Мне кажется, что это слишком уж далекий путь, вступать на который можно скорее с намерением полюбоваться окрестностями, нежели дойти до цели.

Я, однако, не против пеших прогулок. В данном случае starting point моего рассуждения — «Семнадцать мгновений весны». Киносериал, который действительно может претендовать на своего рода выражение русского духа (в отличие не только от цирюльского сибирника, но даже и от фильмов Бондарчука). Знаменитый (и единственный в своем роде) сериал, столь бесконечно популярный и в прежней, и в новой России, по сути дела, является очередной вариацией на тему отношений Руси и Европы. Европа — это вечный предмет русских мечтаний, и первое, о чем мечтает русский в Европе — это заглянуть ей под юбочку.

Штирлиц — это прежде всего русский на Западе, фигура архетипическая. Любой русский на Западе является прежде всего зевакой, рассмотрщиком, то есть соглядатаем. Штирлиц — соглядатай par excellence. Он соглядатай профессиональный, то есть шпион, разведчик, работающий в самой цитадели Европы, в самой Германии. Он работает на Россию — прежде всего именно тем, что он является соглядатаем, выкрадывает секреты Рейха. Тем самым он побеждает (преодолевает, разрушает) Европу, — то есть воплощает вторую сторону русской мечты о Европе.

Кто противостоит Штирлицу? Чаадаев. Чаадаев, объявивший Европу «непостижимой», навеки недоступной кантовской вещью в себе, до которой не достучаться.

Неудивительно, что здесь возникает тема сумасшествия. Точной противоположностью шпиона является не профан, не обыватель, а именно сумасшедший. Обыватель — это «среднее место», воплощение ограниченного и самодовольного рассудка. Сумасшедшему недостает этой ограниченности, шпион использует и преодолевает ее. Шпион выше рассудка, как сумасшедший не дотягивает до него. Сумасшедший, по меркам обывателя, недо-разумен. Шпион сверх-разумен. Вообще, наиболее естественная роль для высшего (например, внеземного) разума — это роль шпиона (что прекрасно ощущается фантастами). Чаадаев — «высочайше объявленный» сумасшедшим, [94] сам ощущал себя пророком, — то есть, опять-же, сумасшедшим, «умершим умом для мира».

94

Здесь просматривается связка Чаадаев — Гамлет. При этом он одержим гамлетовским комплексом: ненавистью к матери (Родине) за пособничество в убийстве отца (разумеется, Бога-Папы, которого Россия, по его мнению, предала). Чаадаевское «Философическое письмо» по жанру — не философский трактат, но и не пасквиль, а проклятие. Проклятие, добавим, сбывшееся: думаю, в 1991 году тень Чаадаева, хохоча, летала над Белым Домом, радуясь уничтожению «внеисторического курьёза».

Пророк и сумасшедший опознаются именно потому, что они не скрывают того, что скрывают все. Самая постыдная тайна обывателя — та, что он не имеет никаких тайн. Именно эту тайну обыватель тщательнейшим образом скрывает. Это, кстати, признак душевного здоровья, ибо прятаться — неотъемлемое свойство разума.

Все, связанное с «соблюдением приличий», «норм жизни» и т. п. — это способность нечто прятать — но, разумеется, не уничтожать, а, напротив, сохранять. [95] Человек, на самом деле задумавший избавиться от того, что все прячут, — сумасшедший, более того, неполноценный, ибо ему нечего прятать. Это, попросту говоря, скопец, отрезавший себе всё «неприличное» и радостно показывающий окружающим «чистое место».

95

То есть сделать то, что выражается в немецком aufheben: Гегель пользовал это удобное слово, рассуждая о «снятии противоречий», в каковом снятии они «сохраняются как моменты». На русский соответствующее понятие следовало бы перевести не как «снятие», а как «оставление», с сохранением той же двусмысленности.

Когда европейцы приписывали русским открытость, непосредственность, наивность, — это выражало презрение нормальных людей к недочеловекам, которые не способны (не имеют силы и ума) скрываться. Впрочем, русским те же авторы приписывали и «звериную хитрость». Это вовсе не противоречит «открытости». Русский не хранит тайну, а обманывает — и прежде всего тем, что делает вид, будто у него, убогого, «тоже» есть какие-то тайны. Русские, по мнению европейца — хитрые звери, притворяющиеся людьми. Чаадаев, кстати, обличает русских в том, что они не обладают главной тайной Запада — христианством, [96] но смеют претендовать на это.

96

Которое с самого начала определило себя именно как тайну, уму смертному не постижимую. Запад хранит эту тайну, которая и является волшебным залогом его «успешности» (ср. сочинения Макса Вебера, которого Чаадаев, как это водится у русских, предвосхитил).

Абсолютный архетип Запада — сверхчеловек. Это человек, возвысившийся над окружающими настолько, что те не могут его познать, всё та же «вещь в себе». Достоевский выставил против сверхчеловека свою ставку — всечеловека, который «совершенный европеец и совершенный русский». То есть «свой среди чужих, чужой среди своих». Попросту говоря — шпион.

Итак, Штирлиц опровергает Чаадаева. Он находится на Западе и при том обладает как минимум одной тайной — а именно, тем, что он русский. Это радикально меняет дело: сама принадлежность к нации, с позором изгнанной «из числа избранных», становится тайной и тем самым знаком избранности. Штирлиц — дважды рожденный, он имеет второе дно и тайное имя («полковник Исаев»), что и ставит его выше европейцев (немцев).

Собственно говоря, здесь изложен путь естественной эволюции «русской мысли» — от Чаадаева до евразийцев. В этом смысле сотрудничество последних с НКВД было отнюдь не проявлением наивности или личной непорядочности, а прямым следствием их глубинных философских установок.

Педерастия, как и было сказано

Стюарт Хоум. Вста(н)вь перед Христом и убей любовь. М.: АСТ, 2004

Хорошую (а вообще-то любую) книжку можно читать двумя способами. Или как книжку — то есть пытаться получить удовольствие от чтения. Или как «артефакт культуры, обретающий своё значение только в контексте» (извините за нехорошие слова). То есть пытаться получить удовольствие от догадок на тему того, зачем и почему она написана, и к чему бы это. Правда, удовольствие вторым способом могут получить только особо продвинутые люди, которые в вышеупомянутом контексте находятся, ловят намёки, видят связи и течения, слышат ток подземных вод, и т. п. И могут сообразить даже без помощи арт-критиков, что выход романа Божистраха Поганика «Трупль» есть эпохальное событие, знаменующее собой конец дрим-панк-мува и открывающее собой эпоху пост-поца, завязанного на социальный протест, музыку «юп», по-новому прочитанного Фурье и радикальный антиэкологизм.

Нет-нет, что вы, что вы. Я ничего не имею против второго способа чтения и сопряжённых с ним интеллектуальных радостей. Что плохого в том, чтобы быть в контексте и видеть связи и течения. Это как, извините за сравнение, [97] анальный какой-нибудь секс: ну, можно и «туда», если очень уж охота и девушка не против. Однако дырок в теле барышни должно быть всё-таки две. Если у вашей барышни инсталлировано только очко, так это вовсе и не барышня, а молчел, и пристраивание к его крупу называется педерастия, со всеми вытекающими. Или, ежели без метафор: книжку, которую скучно и противно читать, читать и не нужно, будь она хоть трижды культурным событием и знаменуй она собой хучь что. Ибо такое чтение будет насилием над естеством. То бишь педерастией, как и было сказано.

97

Из уважения (типа уважения) к Стюарту Хоуму и его роману рецензент использовал в своём тексте образы, характерные для высмеиваемой им литературы. Я также заранее прошу прощения у читателя за недостаточное использование скатологических метафор. Например, роман Стюарта Хоума не был назван «отстойным говнищем», с чего всякий уважающий себя контркультурный арт-критик наверняка бы и начал свой анализ. К сожалению, я недостаточно свободно владею подобной терминологией. Извините.

Особенно обидно бывает, когда какой-нибудь хороший писатель возьмёт да и слепит изделие «второго типа», — то бишь книжку, которую можно воспринимать только и исключительно как «явление».

Стюарт Хоум — хороший дядька. Прикольный такой. Англичанин, born in 1962, панковская юность, соответствующая музычка и разухабистый лайфстайл. Участие во всяческих радикальных арт-движениях, несколько прикольных фишечек вроде «плагиатизма» (опубликовал пару чужих текстов под своим именем и обозвал это «художественным жестом» — ну, «один раз смешно»). Оказался слишком умным для того, чтобы всерьёз оставаться панком и контркультурщиком (для этого всё-таки требуется некоторая туповатость), однако не утратил соответствующих симпатий и жизненных установок, да и связи в среде и знание предмета остались при нём. Ситуация, надо сказать, творчески очень полезная: человек «любит, но всё понимает, но всё равно любит».

На русском Хоум дебютировал романом «Отсос» (Blow Job). Суть романа — изощрённое глумление над политическими радикалами всех разновидностей: неофашистами, анархистами, коммунистами, экологистами, а также заодно и всякими «художественными течениями», претендующими на андеграундность и «противостояние Системе» и при этом ведущим бесконечную вялотекущую войну друг с другом. Пресловутая «Система», впрочем, показана тоже без малейшей симпатии: она так же смешна и убога, как и её противники, разве что раскормленнее и с гладкими боками. Название книги соответствует содержанию. Сосут в романе часто и смачно, в самом буквальном смысле: журналисты у интервьюируемых, студенты у погромщиков, скины у полицейских, и наоборот… Всё это, надо понимать, развёрнутая метафора глобального отсоса Контркультуры у Системы. Но развёрнута метафора весело и смачно. Контркультурщики, кстати, на Хоума обиделись. Значит, было за что.