Нетерпеливые

— Ты еще не спишь? — спрашивала я сонным голосом.

— Спи, — ласково шептал он.

Уже проваливаясь в забытье, я успевала подумать, что, не будь этой свинцовой тяжести во всем теле, я была бы потрясена тем, как нежно звучит его голос. И сон мой был после этого горяч, глубок, странен; еще долго я ощущала в ночи его присутствие.

— Сегодня я свободен. Могу отвезти тебя на машине куда захочешь.

— Погода стоит хорошая, — ответила я, — я бы предпочла погулять пешком, как вначале, помнишь?.. Прошлись бы по набережным. Там должно быть солнце…

— Согласен, — сказал он, поднимаясь.

— А когда устанем, — продолжала я, радуясь тому, что открывала в себе все новые желания по мере того, как говорила, — пойдем посидим там, в сквере Вер-Галан, посреди Сены.

— В сквере Вер-Галан? — спросил Салим с озабоченным видом, словно стараясь что-то припомнить.

— Ну да… — уже тише пробормотала я.

— Ты знаешь этот сквер?.. Я уверен, что никогда не водил тебя туда.

— Я ходила туда одна.

Я знала эти металлические нотки, этот голос, который становится плоским перед тем, как всему рухнуть.

— Послушай, Салим…

Как объяснить, что эти четыре дня — ничто, они вроде сна, глубоко упрятанного у меня в памяти… как объяснить, что я просто-напросто забыла эти дни, отмежевалась от них, что я теперь другая.

— Итак, ты от меня что-то скрываешь, — в подступающей ярости отчеканил Салим, — ты способна что-то от меня скрывать!..

— Выслушай меня вначале, дай объяснить… — умоляла я.

Я заговорила, но все сказанное звучало так банально; эти четыре дня превращались в смехотворное бегство, приобретали характер претенциозного вызова.

— Почему ты не подошла ко мне, как только увидела? упрямо повторял он.

— Ты был не один… Я пришла, намереваясь устроить тебе сюрприз. Но тут…

— Что «тут»? — надменно вопрошал он.

— Ну, в общем, я подумала, что в конечном счете могу с таким же успехом остаться одна… Хотелось поразмыслить. Я устала и отложила все на завтра…

— И что же ты делала эти четыре дня?

— Ничего…

Ничего. Я вспомнила о том, как неподвижно лежала на кровати, отрешенная от всего. Я была счастлива… Тусклым голосом я повторила:

— Ничего.

Потом я рассказала о своей единственной прогулке, во время которой как раз и очутилась в сквере Вер-Галан. Воспоминания о том дне были до того яркими, что я принялась описывать все подробности: нежно-голубое небо, так понравившееся мне утреннее оживление на улицах, осеннее солнышко… и та идиотская вульгарность, испортившая все. По возвращении я решила идти к нему.

Лишь завершив рассказ, я поняла свою ошибку: повествовать о счастливых минутах вдали от него было с моей стороны довольно опрометчиво.

— Значит, в первый день, когда я тебя увидел, когда я был так счастлив тебя увидеть, ты уже лгала мне? — говорил он без гнева, как если бы происшедшее было настолько чудовищным, что воспринимать его следовало с полнейшим безразличием.

— У меня не хватило духу, — попыталась я объяснить. — Ты ни о чем меня не спрашивал. Я сочла за благо промолчать. Не хотела портить тебе настроение…

Оправдывалась я неумело. Я не чувствовала за собой вины. Он допрашивал меня с ожесточением. Я отвечала односложно, воздерживаясь от ответа, когда он мусолил одну и ту же фразу.

— Так, значит, ты лгала мне… Ты лгала мне каждый день.

— Давай не будем преувеличивать, — в конце концов равнодушно проронила я.

Иногда случается, что одно слово или интонация, подобно вспышке молнии, высвечивает, насколько другой чужд твоей страсти. Эти слова, которые я произнесла по рассеянности, по недосмотру, тогда как в глубине души чувствовала себя жертвой недоразумения, окончательно разъярили Салима. Он принял их за колкость, чуть ли не за вызов. Взгляд его сделался подозрителен и колюч…

Я уже не слушала его гневные упреки, едва ли не оскорбления. Когда я услышала начало очередной его фразы: «А я-то тебе верил…», этого оказалось достаточно, чтобы во мне вскипело забытое: бунт против своих ближних, когда они стремятся низвести вашу сущность к одной — единственной грани, которая их в настоящий момент более всего устраивает.

* * *

Лишь гораздо позже, Салим, я поняла всю трагичность твоего молчания, поняла, что и оскорбления в действительности могут оказаться признаком слабости.

Я еще не зависела от других в такой степени, чтобы с тревогой ломать себе по поводу них голову, чтобы познать ощущение бессилия перед лицом другого, невозможности добиться от него правды.

В голосе Салима прозвучало стремление представить свое поражение как одолжение мне, когда он в конце концов произнес:

— Я верю тебе.

Должно быть, за эти два часа мне удалось убедить его в том, что я и вправду провела время так, как утверждала: в мечтах.

И все-таки у него осталось смутное ощущение, что мне невыносима эта жизнь взаперти. В порыве великодушия ему случалось мягко проронить:

— Послушай, когда ты заскучаешь и тебе захочется выйти, сразу скажи мне. Я брошу все, чтобы отвести тебя туда, куда ты пожелаешь.

Иногда потребность творить добро была у него столь велика, что он добавлял:

— Ты даже могла бы, когда станет невмоготу, сама ненадолго выйти прогуляться. Достаточно лишь сказать мне.

Я неизменно отказывалась от того, что он предлагал, чтобы окончательно убедить его в том, что такая жизнь уже стала для меня нормой.

В тот день, когда я сказала Салиму, что утром ко мне приходила Жильберта, он как-то уж очень поспешно спросил:

— Зачем?

— Просто так… повидать меня, — ответила я, уже жалея о сказанном: было заметно, как он нахмурился.

— Она мне несимпатична, — после паузы сказал он.

Я ничего на это не ответила, но в дальнейшем уже не рассказывала об этих визитах.

— Привет, прекрасная узница, входя, иронически восклицала Жильберта.

Ее приходу я всегда радовалась: он доставлял мне развлечение.

— И что же ты тут целыми днями делаешь?

— Ничего, но я не скучаю. Читаю, думаю о чем-нибудь.