Нетерпение сердца. Мария Стюарт

Каниц мечется от одной двери к другой, кричит, хлопает в ладоши – никого, никого! Наконец, пробравшись через маленькую боковую дверь, он замечает в оранжерее какую-то женщину. Сквозь стекло видно, что она поливает цветы. Хоть один живой человек нашелся! Каниц громко стучит по стеклу. «Эй!» – кричит он и хлопает в ладоши. Женщина в оранжерее вздрагивает, словно ее уличили в неблаговидном поступке; проходит некоторое время, прежде чем она, нерешительно приблизившись, остановилась в дверях, держа в руке полураскрытые садовые ножницы. Каниц видит перед собой немолодую худощавую блондинку в простой темной кофте и ситцевом переднике.

– Однако вы заставляете себя ждать! – набрасывается он на нее. – Куда делся Петрович?

– Простите, кого вам? – переспрашивает женщина, смутившись, при этом она невольно отступает на шаг и прячет ножницы за спину.

– То есть как кого? Сколько у вас тут Петровичей? Мне надо Петровича, управляющего!

– Ах, простите, господина… господина управляющего… да… но… я его еще сама не видала… он, кажется, уехал в Вену… Его жена сказала, что к вечеру он, возможно, вернется.

«Возможно, возможно, – сердито думает Каниц. – Ждать до вечера. Проваляться еще одну ночь в гостинице. Опять лишние расходы, и неизвестно, чем все это кончится».

– Проклятье! Надо же было ему уехать именно сегодня! – ворчит он и, обращаясь к женщине, спрашивает: – Могу я пока осмотреть дом? У кого-нибудь есть ключи?

– Ключи? – повторяет она, растерявшись.

– Ну да, ключи, черт возьми! («Чего она прикидывается? – думает он. – Вероятно, Петрович не велел никого пускать. А, ладно, в крайнем случае дам этой пугливой телке на чай».) Каниц тут же переходит на шутливо-фамильярный тон: – Да не бойтесь меня! Ничего я у вас не утащу. Мне хочется только взглянуть на дом. Ну так как же, есть у вас ключи или нет?

– Ключи… конечно… у меня есть ключи, – лепечет она. – Но… может быть, когда господин управляющий…

– Да я же вам сказал, что обойдусь без вашего Петровича. Ну, полно валять дурака. Вы знаете расположение комнат в доме?

Она еще больше смущается:

– Да, мне кажется… что немного знаю…

«Идиотка, – думает Каниц. – Что за прислуга у этого Петровича!»

– Ну пошли, а то у меня мало времени, – громко командует он и устремляется вперед.

Она следует за ним, встревоженная и в то же время послушная. У входа в дом она снова останавливается в нерешительности.

– Боже милостивый, да отпирайте, в конце концов!

Чего она так растерялась? Каниц уже начинает терять терпение. Пока она вытаскивает из потертого кожаного кошелька связку ключей, он на всякий случай осведомляется:

– А вы, собственно, чем занимаетесь здесь?

Испуганное создание смущается и краснеет.

– Я служу… – начинает она, но тут же поправляется: – Я… я была компаньонкой княгини.

У нашего Каница дух захватило. (А, смею вас уверить, такого, каким он был, нелегко вывести из равновесия.) Он невольно отступил на шаг.

– Вы… вы… фрейлейн Дитценгоф?

– Да, – отвечает она, вконец перепугавшись, будто ее обвинили в чем-то преступном.

Что Каницу было совершенно неведомо до сих пор, так это чувство смущения. Но в ту секунду, когда наш приятель уразумел, что нарвался на легендарную наследницу Кекешфальвы, он впервые в жизни страшно смутился.

– Пардон, – пробормотал он растерянно, поспешно сдергивая шляпу. – Пардон, милостивая фрейлейн… Но… но меня никто не предупредил о вашем приезде… Я и не подозревал… Пожалуйста, извините меня… я приехал лишь для… – Он запнулся: надо было придумать что-либо правдоподобное. – Я приехал по поводу страхования… Дело в том, что мне неоднократно приходилось бывать здесь и раньше, еще при жизни покойной княгини. К сожалению, мне тогда не представился случай познакомиться с вами, фрейлейн… Да… Так вот, я пришел по поводу страхования, только из-за этого… удостовериться, в сохранности ли fundus [18] . Служебный долг. Но ничего, это не так уж срочно, в конце концов.

18

Поместье (лат.).

– О, пожалуйста, пожалуйста… – робко произнесла она. – Правда, я в этих вещах очень плохо разбираюсь. Может быть, вам лучше поговорить с господином Петервицем?

– Разумеется, разумеется, – сказал Каниц, он все еще не пришел в себя. – Я непременно дождусь господина Петервица. («К чему ее поправлять?» – подумал он.) Но если вы сочтете возможным, если это не затруднит вас, сударыня, я быстренько осмотрел бы все – и делу конец. Как обстоит с движимостью, что-нибудь изменилось?

– Нет, нет, – поспешно ответила она, – ничего, совершенно ничего не изменилось. Если вам угодно убедиться…

– Это очень любезно с вашей стороны, фрейлейн, – сказал Каниц, поклонившись, и оба вошли в дом.

В гостиной он прежде всего взглянул на четыре картины Гварди, – вы их знаете, господин лейтенант, – а затем в соседней комнате, где сейчас будуар Эдит, – на стеклянный шкаф с китайским фарфором, вышивками и статуэтками из восточного нефрита. «Все на месте! – вздохнул он с облегчением. – Петрович ничего не украл, этот дурень предпочитает наживаться на овсе, картофеле и ремонте». Между тем фрейлейн Дитценгоф, видимо стесняясь мешать незнакомому господину, беспокойно озиравшемуся по сторонам, открыла ставни. В гостиную хлынул свет. Через высокие застекленные двери террасы был хорошо виден парк. «Надо с ней завести разговор, – подумал Каниц, – не выпускать из рук! Расположить к себе».

– Какой отсюда красивый вид на парк! – начал он, глубоко вздохнув. – Здесь, наверное, чудесно живется.

– Да, чудесно, – послушно подтвердила она, но ее слова прозвучали не совсем искренне. Каниц сразу почувствовал, что это запуганное создание разучилось открыто возражать.

Немного помолчав, она добавила, как бы поправляясь:

– Правда, госпожа княгиня здесь никогда не чувствовала себя хорошо. Она говорила, что вид равнины нагоняет на нее тоску. По-настоящему ей нравились только море и горы. Здешняя природа казалась ей слишком пустынной, а люди… – Она снова запнулась.

«Ну поддерживай же разговор, – напомнил себе Каниц. – Старайся установить контакт!»

– Но вы, фрейлейн, надеюсь, останетесь тут?

– Я? – Она невольно подняла руки, как бы желая отстранить от себя что-то неприятное. – Я?.. Нет! О нет! Что мне здесь делать одной в этом огромном доме?.. Нет, нет. Сразу же уеду, как только все уладится.

Каниц украдкой рассматривал ее. Какой она кажется маленькой в этом большом зале, бедная хозяйка Кекешфальвы. А ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы она не была так бледна и запуганна; это узкое удлиненное лицо с опущенными ресницами напоминает дождливый пейзаж. Глаза нежно-васильковые, мягкие и теплые, но они, не осмеливаясь взглянуть открыто, снова и снова пугливо прячутся за ресницами. Как тонкий знаток человеческой природы, Каниц сразу понял, что перед ним надломленное существо. Человек без воли, из которого можно вить веревки. А если так, значит, не упускай случая, заводи разговор! Соболезнующе нахмурив брови, он осведомился:

– Но что тогда будет с вашей прекрасной усадьбой? Ведь тут нужна рука, твердая рука.

– Не знаю, не знаю, – нервно произнесла она. По ее хрупкому телу пробежала дрожь.

И в это мгновение Каниц вдруг совершенно ясно понял, что у нее, годами приученной к беспрекословному повиновению, никогда не хватит мужества на самостоятельный поступок и что тяжкий груз богатства, навалившийся на ее слабые плечи, скорее напугал ее, чем обрадовал. Каниц лихорадочно соображал. Не зря он последние двадцать лет учился продавать и покупать, уговаривать и отговаривать. Памятуя первую заповедь коммерсанта – купить подешевле, продать подороже, – он тут же сообразил, какую педаль лучше нажать, чтобы достигнуть желаемого эффекта. «Надо расписать ей все в самом мрачном свете, – подумал он. – А вдруг удастся заарендовать имение целиком и оставить Петровича с носом? Пожалуй, это и к лучшему, что он уехал в Вену». Изобразив на своем лице сочувствие, он продолжал: