Неучтенный фактор

Он пошевелился, как будто действительно решил полезть в карман за документами. – "Началось! "Бдительность – оружие воина". Рубил бы ты лучше дрова!"

– Ладно, сиди уж! – Мужик сапогом отбросил в кучу очередное расколотое полено. – А в деревне понравилось?

– Конечно. Воздух чистый, тишина. Самогон – просто класс! Так и жил бы всю жизнь!

– То-то и оно,- с грусть выдохнул мужик, явно задетый за живое.

В хаосе кризиса ничего лучше не придумали, как вспомнить хорошо забытое старое. Творчески перосмыслив наследие товарища Троцкого, возродили "трудовые армии". Принудительный полукаторжный труд приказали считать высшим проявлением патриотизма. У кого еще сохранились иллюзии рыночной экономиики говорили об опыте Рузвельта, бросившим армию безработных на строительство дорог и тем самым вытащившего Америку из "Великой депрессии" тридцатых годов ХХ века. Большинство же на геннетическом уровне помнили трудовой энтузиазм первых пятилеток. Да и за годы "реформ" вкалывать почти за даром еще не разучились.

Если на производствах требовался более-менее квалифицированный труд, то в "продотряды" сгоняли всякий сброд и под конвоем этапировали на поля. Расчет и обсчет велся на "трудодни". По окончанию сезонных работ "трудодни" множились на норму выработки, делились на штрафы, из остатка вычитались расходы на содержание и добровольные пожертвования в Государственный фонд "Возрождение". В результате каббалистических вычислений "продотрядовец" получал пару мешков провизии, продуктовые карточки "трудовой категории" и справку для прописки по постоянному месту жительства.

"Продоотряд", в который забрили Максимова, пахал под Ярославлем. Когда работы подходили к концу, пошел слух, что перебросят на строительство коровников. Домой отпускать не будут. Такой расклад Максимову не светил, кровь из носу нужно было проникнуть в Москву до холодов.

Но просто ударится в бега было глупо. Все равно нашли бы и влепили года два тех же работ, но уже с приставкой "исправительные". То есть под конвоем и даром. В продотряде платили гроши, но можно было пить, гулять, драться, но не до смерти, короче, отдыхать в полный рост после выполнения дневной нормы. Но из лагеря – ни ногой. Дезертиров ловили, судили товарищеским судом, выступавшие получали недельный отпуск, поэтому отбоя не было от желающих заклеймить позором беглеца, и торжественно отправляли в соседний ИТЛ.

Максимов месячной пахотой на раскисших полях заметал следы. "Липовые" документы с печатью лагеря приобретали силу, по ним можно было протянуть минимум полгода, если не нарываться на крупные неприятности. Он считал, что пролежал на грунте достаточно, чтобы всплыть с новыми документами, и пахать "на хозяина" еще неизвестно сколько не входило в его планы.

Начальник продотряда, он же по совместительству председатель Совета бригадиров, майор Колыба, любил письменные приказы. Развешивал во всех бараках, чуть ли не на каждом столбе, украшая снизу немудрящей подписью и почему-то красной печатью. Эта майорская закорючка, попадавшаяся на глаза на каждом шагу, и стала основой плана.

Сознательно нарвавшись на скандал с майором, Максимов как-то вечером оказался лежащим на полу хозяйского кабинета с екающей печенкой и разбитой губой. И пока начальник выскочил разобраться с двумя мужиками, прямо под его окнами устроившими драку с матом-перематом, а Колыба, сам матершинник-виртуоз, мата от других терпеть не мог, Максимов выудил из стола три удостоверения, свою "липу" и тех двух мужиков, они были в сговоре, в карточках учета, в журнале и на последней странице удостоверений шлепнул штамп "Убыли по отработке" и заверил все немудреной майорской подписью. Печать лагеря цэковско красного цвета в левый угол и – "свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут"!

Все заняло не больше двух минут, но задумывалось и отрабатывалось неделю.

Когда Колыба вернулся, потирая натруженные кулаки, Максимов, получив прощальный пинок в зад, был вышвырнут из майорских аппартаментов на улицу. На свободу!

Утром в лагере не досчитались троих. По документам – отправленных домой личным распоряжением майора Колыбы.

Представив морду майора, который наверняка счел за благо шума не поднимать, а, может, даже и родил очередной необязательный к исполнению приказ, Максимов счастливо улыбнулся.

– Че щеришься? – Дядька воткнул в колоду топор и выпрямился, разминая затекшую спину.

– Да так. Люблю, когда дождик.

– Нашел что любить! А ну, подвинь задницу.

Он подтолкнул Максимова с подножки, полез в кабину и завозился там, предоставив всему двору любоваться своими стоптанными "партизанскими" сапогами и лоснящимися на заду галифе; достал неимоверной грязноты полотенце и, вытирая на ходу раскрасневшееся лицо, пошел к кухне.

Максимов стрельнул глазами в кабину. Под ватником лежала, ошибиться было невозможно, сумка с магазинами. Автомат был пристроен между сиденьями.

«Автомат резервисту не положен. Возит так, на всякий случай. Добыл где-то. Не мудренно, сидел бы я на тушенке, давно бы обзавелся танком. За тушенку можно купить все. Придется восстановить справедливость».

Максимов, сохраняя на лице невинно-счастливое выражение, положил ложку в миску и сунул руку под телогрейку. Пристроил подсумок под курткой.

Он быстро доел кашу и понес миску к кухне.

– Че? – Мужик, не стесняясь мокнувшей очереди, уписывал тушенку прямо из банки.

– Может добавки, а?

Услышав в ответ родное – "морда треснет", Максимов пристроил миску на подножку полевой кухни.

– На нет – и суда нет! Пока, мужик!

* * *

По Ленинградке, несмотря на ранний час, сновал народ. Максимов отметил, что заметно прибавилось молодежи – кончался сезон летней продразверстки.

Правда, специальным указом лето затянули до середины октября. Но календарные выкрутасы режима уже мало кого трогали. Власть крутилась как могла, а люди, как во все времена, пытались жить своей жизнью.

С возрастающим волнением он приближался к эстакаде на пересечении Ленинградки с Беговой. Максимов почувствовал, как внутри проснулась и стала легко трясти все тело нервная дрожь. Идти дальше было опасно.

Под курткой еще грелся подсумок с четырьмя магазинами. У резервиста-бедолаги наверняка что-то с головой, намылил где-то полный боекомплект, будто действительно собрался воевать. Магазины были настоящим богатством, но и неприятностей, если что, не оберешься. Но и без этого впереди ничего хорошего не ждало.

По внешнему периметру Второго кольца шла граница Особой зоны. Или "Района непосредственного президентского управления", как велеречиво называла это ублюдство официальная пропаганда. В народе говорили проще – "домен". Иногда "дом", отсюда всех счастливчиков, все еще живущих в Центре – "домушниками".

Поговаривали,что периодически проводились выселения, вернее, замена случайных "домушников" на проверенные кадры. Нынешний Первый, был ничем не лучше всех предыдущих правителей. Начиная с римских цезарей и мелких азиатских сатрапчиков, каждый создавал вокруг себя кольцо безопасности, живое кольцо из верных ему людей, их семей, телок, знакомых и прихлебателей. Любая власть превращает допущенных к кормушке в буфер между собой и народом. И Первый был в этом не оригинален.