Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева

Разумеется, не только Сталину следует приписывать ответственность за развязывание холодной войны. Превращение Америки в мировую державу и решимость администрации Трумэна использовать американскую мощь для возрождения либерального капитализма в Европе и сдерживания советской экспансии в других районах мира стали самой главной и неприятной неожиданностью для Сталина.

Многие историки согласны в том, что Соединенные Штаты взяли на себя роль сверхдержавы не только в ответ на политику советских властей, но и в соответствии с собственными представлениями о будущем устройстве мира. Программа построения «свободной и демократической» Европы и сдерживания коммунизма, составленная в духе Вудро Вильсона и подкрепленная атомной монополией, а также финансовой, промышленной и торговой мощью Соединенных Штатов, стала новой и по-своему революционной силой, в корне изменившей структуру и характер международных отношений. В политических кругах США и американском обществе всегда находились влиятельные лица, которые, как отмечает американский автор У. Смайзер, считали, что «только [Соединенным Штатам] можно иметь глобальные интересы и держать вооруженные силы во всем мире». В представлении таких людей, верящих в американскую исключительность, Советскому Союзу можно было позволить участвовать в послевоенном устройстве, но только как региональной, а не мировой державе ^{207} . И все же остается лишь гадать, насколько быстро сторонники американской мировой гегемонии победили бы громадную инерцию изоляционизма и усталости в американском обществе после войны, не приди им на помощь образ советской коммунистической угрозы, подкрепленный действиями Сталина. Именно страх перед этой новой угрозой сделал лозунг особой миссии США как «лидера свободного мира» безальтернативным.

Кремлевский вождь перенес на послевоенное время те уроки, которые он извлек из наблюдения и изучения международных отношений европейскихстран в XIX и в первые десятилетия XX в. Но именно эти уроки, наряду с идеологическими убеждениями, не позволили Сталину вовремя распознать мощные мотивы, двигавшие американскойполитикой участия в мировых делах. Сталин допускал, что изоляционизму США когда-нибудь придет конец, но он не мог предположить, что идеи об «американском веке», о которых начали говорить в США в годы Второй мировой войны, так скоро воплотятся в жизнь, и что американцы останутся в Западной Европе и Японии с целью их переустройства на рыночно-либеральных принципах. Вплоть до осени 1945 г. Сталин извлекал множество выгод из сотрудничества с Вашингтоном. Опыт общения с администрацией Ф. Рузвельта дал ему основания считать, что он и в дальнейшем сможет договариваться с американцами и расширять зоны советского влияния в мире за счет Великобритании и других европейских держав, не встречая сопротивления США. Сталин никак не мог предвидеть, что администрация Трумэна возьмет принципиальный, по сути, идеологический курс на сдерживание советской экспансии в любой части света и даже поставит под сомнение сферу советского влияния в Восточной Европе. Более того, советский вождь не мог предвидеть, что доктрина сдерживания станет стратегией для правящих кругов США на десятилетия вперед.

Сталину все же удалось избежать одной большой ошибки. Он не хотел идти на лобовое столкновение с Западом и тщательно следил за тем, чтобы его экспансионизм всегда имел благовидное прикрытие — с точки зрения советских интересов безопасности или интересов этнических и национальных движений. Советский лидер предпочитал изобразить дело так, что не он, а западные державы отступают от духа ялтинско-потсдамских соглашений и мешают СССР воспользоваться законными плодами своей победы. Позднее Молотов воскликнет: «Ну что значит холодная война? Обостренные отношения. Все это просто от них зависит или потому, что мы наступали. Они, конечно, против нас ожесточились, а нам надо было закрепить то, что завоевано» ^{208} . Большинство советских граждан разделяло подобное мнение. В течение многих последующих лет они будут пребывать в убеждении, что Сталин лишь оборонялся, и одни лишь Соединенные Штаты развязали холодную войну.

Начало холодной войны внутри СССР

Сталин опасался, что после Хиросимы, на фоне общего состояния расслабленности и усталости после войны, советская верхушка будет по инерции придерживаться курса на продолжение сотрудничества с западными державами даже ценой значительных уступок. Мягкотелое, с точки зрения вождя, поведение Молотова во время конференции в Лондоне подтвердило эти подозрения Сталина и вызвало его гнев ^{209} . Вернувшись в Москву в начале октября 1945 г., Молотов был вынужден в порядке «самокритики» покаяться в своих ошибках перед своими подчиненными на коллегии Народного комиссариата иностранных дел. Он рассказывал о конференции как о битве, где «некоторые американские и британские круги» развернули «первую дипломатическую атаку на внешнеполитические завоевания Советского Союза» ^{210} .

Но на этом неприятности Молотова не закончились. В начале октября Сталин впервые с довоенного времени уехал отдыхать на Черное море. Официальное сообщение ТАСС об отъезде вождя дало повод слухам о его тяжелой болезни. За время войны кремлевский вождь сильно постарел, и иностранные журналисты начали гадать о его возможном уходе на покой. В корреспонденциях этих журналистов, проходивших цензуру специального отдела НКИД, не только пересказывались слухи о болезни и возможной отставке Сталина, но даже назывались имена его вероятных преемников — Молотова и Жукова. Читая на отдыхе ежедневно присылаемые ему материалы ТАСС с обзорами иностранной прессы, Сталин заподозрил своих ближайших подручных (Берию, Маленкова, Молотова и Микояна) в том, что они специально распространяют подобные слухи, чтобы подготовиться к отстранению его от государственных дел. На свою беду, Молотов, выступая на приеме для иностранных журналистов и, видимо, хлебнув лишнего, намекнул на возможное ослабление государственной цензуры в отношении зарубежных средств массовой информации. Узнав об этом, Сталин уже не сомневался, что Молотов не только виновник клеветнических слухов в иностранной печати, но и стремится добиться расположения западных держав, укрепляя свою международную репутацию за счет стареющего вождя. Сталин тут же отправил «тройке» своих замов (Берии, Маленкову и Микояну) в Кремль шифрограмму, в которой приказывал им разобраться с этим эпизодом. Их попытка вступиться за Молотова еще больше разозлила Сталина, усмотревшего в их действиях круговую поруку — наихудший из возможных грехов в сталинском окружении. Он написал «тройке» грозную отповедь: «Никто из нас, — назидает Сталин, — не вправе единолично распоряжаться в деле изменения курса нашей политики. А Молотов присвоил себе это право. Почему, на каком основании? Не потому ли, что пасквили входят в план его работы? До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем». Одним росчерком пера он исключил Молотова из узкого круга высшего руководства и предложил Берии, Маленкову и Микояну снять его с руководящих постов. Коллеги Молотова зачитали ему убийственную сталинскую телеграмму. В их отчете вождю они писали: «Молотов после некоторого раздумья сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился. Напомнили ему об ошибках». Лишь через несколько дней после телеграммы Молотова с мольбой о прощении и доверии Сталин согласился дать испытательный срок своему старому другу Вячеславу и разрешил ему продолжить переговоры с Бирнсом ^{211} .

Готовя взбучку Молотову, Сталин одновременно щелкал кнутом над головами остальных своих подручных. В ответ на публикацию в советской прессе речи Черчилля, комплиментарной в отношении СССР и Сталина, он писал им: «У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ. Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами. С угодничеством перед иностранцами нужно вести жестокую борьбу… Я уже не говорю о том, что советские лидеры не нуждаются в похвалах со стороны иностранных лидеров. Что касается меня лично, то такие похвалы только коробят меня» ^{212} . В этой телеграмме заключена основная суть идеологической кампании, которая разразилась через несколько месяцев, — агрессивная ксенофобия и изоляция советского общества от «тлетворного влияния Запада». Эта кампания вынудила всех подчиненных Сталина в подтверждение своей преданности вождю выказывать рвение на новом идеологическом фронте — истреблять на корню «низкопоклонство перед Западом» в госаппарате и среди населения СССР.

Насколько обоснованы были сталинские подозрения? Вполне допустимо, что в случае смерти или устранения Сталина от власти его подчиненные избрали бы менее амбициозный и более миролюбивый курс в отношениях с западными державами, прежде всего США. Никто из кремлевских вождей не обладал уникальным сталинским талантом создавать себе и своей стране врагов на пустом месте и придумывать самые зловещие сценарии развития международных событий. Кроме того, помощники Сталина, как и другие представители номенклатуры, были не прочь наконец-то завершить перманентную «войну со всеми и против всех» и насладиться наступившим наконец-то миром. Окружение Сталина видело и понимало, что страна обессилена и разорена — это очевидно по тем шагам, которые эти люди предприняли в 1953 г., как только тирана не стало. В то же время подручные Сталина сами были невольниками революционно-имперской парадигмы, во имя которой строилась советская сверхдержава. Они были отравлены ксенофобией и изоляционизмом, их помыслы разрывались между планами мирного строительства, искушениями «социалистического империализма» и боязнью за свою власть и жизнь. Некоторые из них желали сотрудничества с Западом, но боялись впасть в зависимость от американских финансов и западной торговли, ослабить советскую автаркию и утратить свободу действий на мировой арене.

Осенью 1945 г. в советских партийно-правительственных кругах обсуждался вопрос: нужно ли Советскому Союзу участвовать в международных экономических и финансовых организациях (Международный валютный фонд и Всемирный банк), создание которых было намечено в июле 1944 г. на международной валютно-финансовой конференции в Бреттон-Вудсе. Те из высших руководителей, кто непосредственно занимался вопросами государственного бюджета, финансов, различных отраслей промышленности и торговли, считали, что как с практической, так и с экономической точки зрения СССР должен участвовать в этих структурах. Нарком финансов Арсений Зверев утверждал, что присутствие в этих организациях — пусть даже в качестве наблюдателя — поможет Советскому Союзу в будущем вести переговоры по внешней торговле и по кредитам с Западом. Этой же позиции придерживались Микоян и Лозовский. Они считали, что американские кредиты и передовые технологии необходимы для восстановления советской экономики. Остальные руководители, в том числе председатель Генплана Николай Вознесенский, высказывались против такого участия, считая, что иностранные долги подорвут экономическую независимость СССР. В октябре 1945 г. бывший посол в Великобритании, глава комиссии по репарациям Иван Майский в своей докладной записке Молотову предостерегал: американцы дают займы англичанам для того, чтобы с их помощью открыть дорогу для финансово-экономической экспансии США внутрь Британской империи. Особую тревогу, по его мнению, внушало то, что американцы настаивают на своем контроле над расходованием займов и «требуют от англичан отмены государственной монополии торговли» ^{213} .

Как считает Владимир Печатнов, к февралю 1946 г. в кругах советского руководства возобладали изоляционистские взгляды. Некоторые должностные лица разделяли со Сталиным «нежелание делать советскую экономику более открытой и прозрачной и нежелание отдавать часть советского золотого запаса» в распоряжение Международного валютного фонда, что требовалось для участия в нем. В результате Сталин принял решение не присоединяться к Бреттон-Вудской системе. В марте эта позиция уже была оглашена в официальных сообщениях Наркомфина: СССР не будет участвовать в международных финансовых организациях, чтобы не давать повода западным державам считать, что советская система слаба и готова безоглядно уступать «под нажимом США». Когда Молотова спросили об этом в 1970 г., он сказал, что американцы «затягивали нас в свою компанию, но подчиненную компанию. Мы бы зависели от них, но ничего бы не получили толком, а зависели бы, безусловно» ^{214} .

9 февраля 1946 г., готовясь к первым послевоенным «выборам» в Верховный Совет СССР, генералиссимус выступил с речью на собрании избирателей Сталинского округа (впоследствии Бауманского района) Москвы, проходившем в Большом театре. В этой речи Сталин определил новые параметры и задачи для номенклатуры коммунистической партии и органов государственной власти СССР. В речи, пронизанной идеологической риторикой, провозглашался откровенно односторонний курс на укрепление безопасности за счет наращивания советской военно-промышленной мощи.

Подводя итоги войны, вождь преподнес победу над фашизмом исключительно как достижение советского общественного и государственного строя, ни разу не удостоив своих западных союзников добрым словом. Собравшийся в зале партийно-хозяйственный актив воспринял речь вождя как наказ — превратить в ближайшем будущем Советский Союз в мировую державу, не только догнать, но и превзойти «достижения науки за пределами нашей страны» (намек на будущую гонку атомных вооружений), а также «поднять уровень нашей промышленности, например, втрое по сравнению с довоенным уровнем». «Только при этом условии можно считать, что наша Родина будет гарантирована от всяких случайностей. На это уйдет, пожалуй, три новые пятилетки, если не больше. Но это дело можно сделать, и мы должны его сделать». Эту речь Сталин написал сам, несколько раз правил ее и даже определил, какой должна быть реакция собравшихся слушателей, собственноручно вставив в черновик после наиболее важных, с его точки зрения, параграфов такие фразы, как «бурные аплодисменты», «все встают, бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию» и т. п. ^{215} Речь передавалась по радио, была напечатана в газетах многомиллионным тиражом. Наиболее проницательные слушатели и читатели сразу же поняли: надежды на лучшую жизнь после войны можно похоронить, как и планы послевоенного сотрудничества с западными союзниками. Сталин приказал своей номенклатуре готовиться к еще одному большому скачку, который будет стоить населению СССР много крови, пота и слез ^{216} . Многие обозреватели восприняли это выступление как окончательный отказ Сталина от сотрудничества с западными членами Большой тройки.