Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Если я по рассеянности оставлял дверь своего кабинета приоткрытой, ты закрывала ее. Ты не хотела знать, что я пишу, что я подписал контракт, что выбрали меня, именно меня, не хотела, потому что все это лишний раз подчеркивало, что в тебе не нуждаются. Злой рок в который раз превращал нас в противников.

Блестящее светило, для которого я работал, спустилось однажды со своего небосвода: оно снизошло оттуда, чтобы бросить взгляд на мою рукопись. После чего я был вызван для того, чтобы выслушать мнение оного. Я еще никогда не приближался к «божественной» актрисе, интересы которой обычно представляла могучая когорта из деловых людей и адвокатов. Я был принят в большом особняке на улице Кастильоне, где она принимала гостей, поскольку ее настоящий адрес хранился в тайне, особенно от тех несчастных, которые поклялись обожать ее до последнего вздоха и готовы были убить ее, чтобы уберечь ее от других

мужчин.

В течение часа, который мы провели, обсуждая мою работу, актриса не произнесла ни слова: двое или трое докторов права из числа ее «телохранителей» специально озвучивали ее мысли, подлинность которых она иногда удостоверяла кивком головы. Я не мог определить, видела ли она меня из-за своих очков с темными стеклами, смотрела ли она вообще изредка на что-либо. Покинул я этот мавзолей на улице Кастильоне с чувством пробуждения от дурного сна.

Впечатление у меня оказалось настолько сильным, что мне захотелось поделиться им с тобой: я по наивности рассказал тебе о своем свидании с воплощением Славы и попытался объяснить, какое тоскливое чувство возникло у меня от контакта с этой бесконечно одинокой особой. Я возбужденно расспрашивал тебя: действительно ли я встречался с великой актрисой, которой ты стремилась подражать? О такой ли судьбе ты мечтала? Я рассказал тебе о темных очках и о нервном тике, от которого дрожали руки «божественной», об этом единственном доказательстве того, что она жива. Я рассказал тебе о небольшой орде адвокатов, потихоньку пожиравших то, что осталось от ее тела. Неужели женщина, которую я любил, и в самом деле стремилась превратиться в нечто подобное?

— Ты просто хочешь отбить у меня охоту что-либо делать, — ответила ты. — Сейчас это самая большая актриса, и ты очень доволен тем, что смог увидеть ее. Я уверена, что ты пытался ухаживать за ней.

— Это за ее адвокатами нужно ухаживать.

— Но ты ведь хотел бы переспать с ней.

— Разумеется! Из тщеславия!

— А я, я всего лишь обуза, которая тебе мешает. Признайся: если бы тебе представилась возможность, ты бы немедленно бросил меня ради этой женщины.

Твой взгляд сквозь слезы, затуманившие твой взор, напоминал вечерний отблеск солнца, гаснущий в дождевой луже: ты с вызовом предлагала мне идти к той, с которой я предал тебя. Мол, именно ее я любил, ибо она меня вдохновляла, ибо это ведь для нее я писал сценарий.

Я даже не пытался возражать. К чему было что-то опровергать, приводя доводы в пользу своей верности, или заводить речь о деньгах, которые мне платили за эту работу? Да, я просто-напросто предавал тебя и лишь усугубил бы свою вину, пытаясь оправдаться: разве вообще все мужчины, изобличенные в неверности, не пытаются обычно очернить свою соучастницу?

Я писал для другой, именно для той, о которой столько говорили и которая отрывала от тебя кусочек твоей личности, чтобы пустить и его тоже на изготовление себе шлейфа популярности. Я писал для той, каждая новая крупица славы которой была чем-то вроде отнимаемой у тебя надежды. И не имело никакого значения то, что эта работа роскошно оплачивалась, или то, что она вызывала у меня скуку: ты знала, что твоя соперница была могущественна и что побеждала тебя перед лицом всего человечества, распростертого у ее ног. А раз так, то ты не удивлялась тому, что она забирает у тебя твоего спутника, что она просто обворовывает тебя, отнимая у тебя все, вплоть до самого твоего существования. Я согласился работать над этим сценарием только из-за огромного гонорара. Ну а это доказывало только то, что я продажен. Это наглядно демонстрировало, что та женщина могла все купить, что при такой ее власти ты просто не существовала.

Ты неподвижно стояла напротив меня, окаменелая от такого унижения. Ты уже больше не находила слов, которые могли бы передать степень моего предательства и твоих страданий. И из всех средств выражения у тебя остались только непослушные, дрожащие губы.

И тогда ты предположила, что не хочешь больше быть актрисой. Ты слишком долго ждала возможности начать наконец существовать!

Ты мечтала лишь о том, чтобы стать образом, всего лишь иллюзией, удовлетворяющей чьи-то желания. Но эти желания были бы зеркалом, в котором ты всегда искала свое отражение.

Какие аргументы я мог против этого привести? То, что «Божественная» с улицы Кастильоне, которой ты так завидовала, обнаружила в зеркале лишь собственное небытие, собственную пустоту? Да, но тем не менее я писал для нее, я, утверждавший, что люблю тебя! Я поставил себя на службу этой пустоте и не пытался ничего сделать для тебя. И тут ты, наконец, поняла, слишком поздно поняла, что даже твой любовник не верит в тебя.

Но в этом случае тебе нужно было выбирать какое-то другое ремесло, вот только какое? Ты спрашивала мое мнение почти таким же тоном, как если бы речь шла о выборе платья для вечеринки: ты сердилась на себя, что тебе приходится

спрашивать меня о столь незначительном деле, не так ли? Ты боялась прервать мою работу, отныне предназначавшуюся лишь для возвышенного создания с улицы Кастильоне.

Разумеется же, ты спрашивала меня только для того, чтобы оторвать меня от работы. Ты чувствовала бы себя не столь покинутой, даже если бы внезапно застала меня в объятиях другой женщины. Все же ты перестала меня упрекать. Ты уступила: я имел право писать для другой, поскольку ты, ты сама ни в чем не преуспела.

Но все-таки у тебя была твоя «приличная внешность»: от театра, от прежних честолюбивых замыслов у тебя осталось только это, что позволяло надеяться, что тебя наверняка примут продавщицей в какой-нибудь парфюмерный магазин или регистраторшей в отель. Ты интересовалась моим мнением: подойдешь ты хотя бы на эти должности? Конечно, это были весьма скромные должности. Это были второстепенные роли в жизни, но ты же теперь прекрасно понимала, что тебе больше уже не стоит надеяться на что-либо другое.

Она входила ко мне в кабинет и с игривой печалью показывала мне объявления в газетах: на этой неделе требовались телефонистки, агенты по продаже энциклопедий или вот еще кассирша в большой магазин. И она спрашивала меня: какая из этих ролей подходит ей лучше всего? Я должен был иметь мнение на этот счет, коль скоро я писал роли для других.

Мы встретились в театре, вспоминала она. Там репетировали какую-то пьесу Мариво. Она не играла в той пьесе. Она больше не будет играть ни в какой пьесе, она достаточно долго ждала. Теперь она знала, что ее черед не наступит никогда. Никогда! Вот если бы я действительно любил ее, говорило мне ее отчаяние, то я писал бы для нее. Мне не было бы нужды кому-то ее навязывать — достаточно было бы того, что роль написана специально для нее. Она верила в некое предопределение. Она думала, что стоит по-настоящему захотеть — и все к тебе придет. Да, мы встретились в театре, но по недоразумению: помнил ли я? Она приняла меня за кого-то другого: наверное, я просто не должен был бы там оказаться. Но и она сама не должна была бы входить ни в тот театр, ни в какой другой, ни в тот день, никогда! Это была ошибка ее жизни. Ее место было за кассой, за прилавком, но никак не на сцене: ей никогда не удастся заполнить собой такое огромное пространство!

Теперь она вставала рано. Она надевала свитер, набрасывала манто и бежала покупать газету. Ближе к полудню я находил ее на канапе в гостиной. Она была по-прежнему в манто. Газета, открытая на странице объявлений, валялась на полу. Она медленно раскачивалась туда-сюда, пристально глядя перед собой в окно. Два-три объявления были обведены красными кружками. Она, конечно, уже позвонила. И записала час назначенной встречи на полях газеты. Она говорила, что сейчас примет душ, оденется и отправится на собеседование, но часто назначенный час уже был в прошлом: она не замечала, как бежит время.

Я садился рядом с ней, и она продолжала пристально смотреть в пустоту. Она что-то бормотала, не обращая внимания на мое присутствие, которого она, должно быть, просто не замечала: было такое ощущение, что она раскладывает по полочкам свое страдание, скрупулезно подсчитывает его составляющие, делая это со всей присущей ей добросовестностью. В такие минуты она находилась от меня бесконечно далеко. Почему я позволял ей уходить так далеко? — спрашивала меня газета, лежащая у ее ног. Я пытался заключить ее в свои объятия. Она с безразличием позволяла мне делать это. Я прижимал ее к себе, но все ее существо оставалось где-то в стороне. При этом я пытался сказать ей, что не надо терять присутствия духа: очень скоро, через несколько недель, и уж совершенно точно, через несколько месяцев, она снова, как прежде, окажется на сцене. Нужно было только потерпеть. Она ничего не отвечала: кто это смел говорить ей о терпении? Тот, кто бросил ее? Тот, кто писал для другой?

Она уехала на несколько дней в Эльзас. Привезла оттуда симпатичную гравюру, которую я заметил там, в гостиной ее дома. Она повесила ее над нашей кроватью. Я удивился тому, что ее родители позволили ей увезти с собой такую вещь. Она подтвердила, что родители очень дорожили этой гравюрой, но что она так настаивала, что они в конце концов сдались. А еще ей захотелось перекрасить спальню в другой цвет, потому что ей «больше нечем было заняться». Она демонстрировала мне образцы цветов. Она не решалась окончательно выбрать подходящий колорит, колеблясь между белым цветом и цветом слоновой кости. Она остановилась бы на абсолютно чистом белом цвете и на ковролине цвета морской волны: ей нравились резко контрастирующие друг с другом цвета. Только опасалась, что мне это сочетание наскучит. А потом все-таки решила не перекрашивать комнату, но зато обновила все цветы в горшках, которые когда-то привезла с собой и которые в последнее время из-за недостаточного ухода совсем завяли.

Поделиться с друзьями: