Неумолимая жизнь Барабанова

– Минуту! – «Хотите про Кнопфа? Вот вам!» – Кнопф устраивает все на берегу.

Стон разочарования. Компания, надо полагать, вспомнила, как Кнопф уже был импресарио. И тут впереди послышался шум. Кто слышал такое, не перепутает. Так шумит на камнях вода. Полицейский проговорил что-то, видно, выругался для бодрости и заработал веслом.

Он умел это, черт возьми! Он не спорил с рекой, лишь аккуратно подталкивал наше суденышко, и течение делало остальное. Мы так и не увидели камней, о которые шумела река. Лодка уткнулась во что-то темное, и это оказалось отлично сработанной пристанью. «Александр Васильевич, он говорит – приплыли».

Он не пошел с нами вглубь острова. Просто вложил мне в ладонь фонарь, взмахнул другим фонарем, указывая направление, выбросил на пристань ящики и соскочил в катер. Звякнул о причальное кольцо карабин, и, теперь уже грохоча мотором, наш провожатый ушел против течения.

И в самом деле, развалины оказались неподалеку. Нам не пришлось искать вход, и дверь тяжелая, как надгробие, была незаперта. Мы вошли и оказались не то в разбойничьей пещере, не то в придорожной таверне, словом – в таком месте, какого и быть бы не должно.

– Дешевка, да? – сказала Анюта, поворачиваясь к остальным, – Я видела такое на Мальте.

– Сухо, – сказал Сергей, – светло. Вот камин, дрова и уголь. Не ворчи. Развалины настоящие.

Лисовский усадил Нину в просторной нише в стене. Там лежало какое-то рядно, и девочка забралась на него с ногами. Мало сказать тихая, она была беззвучная.

– А теперь? – спросил Сергей.

– Да, теперь.

– Что теперь?

– Может быть, разведете огонь? – Я бросил коробок, и Анюта схватила его, поймала, сцапала. А мне на краткий миг стало весело. Я изо всех сил старался не показать, что понятия не имею, как растапливать камин, а тем более углем. Узнай это Кнопф – вот бы порадовался.

Тут что-то случилось с ветром. Он перевернулся в очажной трубе, выперхнул к нам едва собравшийся в дымоходе дым, провыл коротко и улетел, как пушечное ядро, оставив нам звук, который долго трепетал еще в теснине дымохода.

– Сюда придут зрители?

– Ну, не на пристани же играть.

– А может быть, мы уже играем.

И обернулись ко мне.

А я сказал «Да». Вот тут-то до меня и дошло, в какую историю я влопался. То есть, нет. Я же еще в Польше знал, что мы будем сидеть на этом острове, и река будет пухнуть под шипящим дождем. Знал я это! А иначе нас не было бы тут. Значит, не в истории было дело. Я обманывал их. Я обманывал их, и внутри у меня был ледяной покой, как в ноябре на веранде. И нечего крутить, нечего вилять, нечего говорить самому себе: «Я выучился этим штукам от великой нужды». Или: «Меня заставила жизнь». Ерунда! Штукам выучился Кнопф, а ты однажды стал таким, и это был самый главный обман, ведь снаружи ты остался прежним Барабановым. Никто и не догадался.

А всему виной поганая привычка сочинять истории про людей. Смотри, как все просто: отобрали бумагу, отобрали письменный стол и – готово дело. Ты уже подталкиваешь живых людей туда и сюда и удивляешься, когда они идут по-своему и говорят не то, что ты придумал.

Так что в историю влопался не я. Просто-напросто явился неизвестно откуда другой Барабанов и вселился в обжитое тело. И мой маленький привычный гастрит, и ноющий от холодного зуб мудрости – все это новый Барабанов натянул на себя, как порядком выношенные, но еще удобные джинсы.

Вот вопрос: а смог бы я теперешний записать все происходящее? Уложить все это на бумаге аккуратно заточенным карандашиком. И что сталось бы тогда с развалинами, с детьми, с рекой, раздувшейся от водянки?

– Да, мы играем. Даю вам честное слово, таких пьес в здешних краях не видели. Вода поднимется еще на полметра, мы будем бегать по острову и кричать «Спасите-помогите!» Нас спасут, и уверяю вас, тот, кто должен это сделать, знает о каждом нашем шаге. Сверх того, дорогие мои, на берегу затаился Кнопф с биноклем. Когда рассветет, и вода поднимется на свои полметра, он поднимет в городе такой тарарам, он будет так истошно звать на помощь, что здесь соберутся, как говаривал мой отец, и жук, и жаба.

И тогда вы будете кричать и плакать так натурально, чтобы публика на берегу готова была броситься в воду.

Тут они принялись на все лады стенать и звать на помощь. По-моему, им понравилась идея облапошивания стольких взрослых сразу.

– На фоне развалин! – сказал Сергей.

– На фоне развалин, – повторила Аня. – Наши новые брючки намокнут, наши туфельки расклеятся.

Я подцепил крышку на одном из ящиков, сорвал ее, и резиновые сапоги заблестели своими рыбьими боками.

– И вот тут-то тот, кому положено спасет нас на глазах у всего города и у прессы, если она здесь есть. Выборы, выборы мэра – вот что происходит в этом тишайшем городке! И тот, кто спокойно и четко спасет зазевавшихся туристов, будет, надо полагать, героем номер один.

– О! – сказал восхищенный Лисовский. – Это придумали вы. Если этот сюжет с толком продать…

– Продано, – сказал я. – Аплодисментов не будет, но наша свобода не за горами.

Тут Сергей взял Анюту за руку и осторожно спросил:

– Свобода это значит, вы уйдете, потом уйдет Кнопф, или, я не знаю – наоборот. И вот этому всему – конец?

– Милый, а ты что, думал век так жить?

Чуть прищурившись, взглянула на меня Анюта, и темная черточка нарисовалась у не меж бровей.

– Послушайте, чем же мы плохо живем сейчас? У вас больше нет отца. Эта ваша Мария Эвальдовна подевалась неизвестно куда.

– Да-да! – сказал Лисовский.

– Наглецы! Что это значит – «неизвестно куда»? Да я в любой момент наберу ее номер…

Лисовский сказал, что он очень извиняется, но «моментов было…» и он на нежном мальчишеском горле обозначил, сколько именно.

– Ну, ладно, ну пусть, – сказала Анюта, – тогда у Ксаверия Борисовича вы придумывали за деньги и все. А тут… Тут вы будете придумывать, а мы с вами будем это жить. И Кнопф, если поймет, тоже будет жить. Если вы придумаете много, нам хватит на всю жизнь. А потом мы понемножку тоже научимся придумывать. Мы придумаем вам такую старость, что вы себе и представить не можете.

И тут я сказал: «Цыц!». Ксаверий покупал меня за деньги, а эти невозможные дети меня мною же и обольщали. Я поступил, как поступают в таких случаях все взрослые люди. Я сказал «хватит болтать» и велел перекусить. Мы съели колбаски и запили их пивом. Странные представления о детском питании были у господина Кунца.

Лисовский подошел к камину, поворошил жар, и багровые блики попали прямехонько в нишу, где притаилась печальная Нина. Она точно ожила, едва пылающие угли осветили ее убежище.

– Вот слушайте, – сказала она. – Когда-то давно, так давно, что об этом лучше не думать, на земле появились первые люди. Только на самом деле они были не взрослые. Они были дети. Если как следует почитать книгу, то совсем ясно – сначала были дети. Может быть от злобы, может быть, от зависти, но потом их научили разным взрослым штукам. А когда от этого они стали взрослыми, у них началась совсем другая жизнь. Раньше стоило сказать правильное слово, и песчаный холмик или деревце становились детьми и жили, как хотели. Теперь стало не так – правильные слова не говорил никто, а у людей просто родились дети. Эти дети уже и сами хотели стать взрослыми, а когда вырастали, спохватывались и жалели. Вот так только они помнили, что за жизнь была когда-то.