Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

…Дед вынужден был оставить службу по болезни. Его показывали Захарьину [3] » но Захарьин ничего поделать не смсг; дед мой умер от рака желудка.

Бабушка, обосновавшись в Москве, жила не по средствам. Держала много прислуги. Швыряла деньги направо и налево. Постоянно ездила на бега и скачки. Играла в тотализатор. Промотала два именьица: и свое родовое, и мужнино. Спасти бабушку от разорения не помогли даже связи с высокопоставленными лицами. А к ней заезжал, когда бывал в Москве, Константин Петрович Победоносцев. У нас долго хранилась запечатленная в двух видах фотографом его обезьяноподобная физиономия с сердечными надписями бабушке – потом, страха ради, мы эти его карточки предали сожжению. В свойстве с бабушкой был министр юстиции Николай Валерьянович Муравьев, тот самый, который в 1881 году обвинял убийц Александра Второго. Наезжая из Москвы в Петербург, бабушка брала свою младшую дочь Нелли к Муравьевым. Моя мать съеживалась от холодной чопорности, царившей в семье министра. Дети Муравьева воспитывались за границей, в России находились под присмотром чужеземных гувернеров и гувернанток, и когда они пытались говорить на языке, который мог считаться их родным только формально, то это был не язык, а волапюк.

3

Захарьин Г. А. (1829–1898) – выдающийся русский врач, профессор Московского университета, создатель московской терапевтической школы.

У моей матери тоже была гувернантка-француженка, она свободно болтала по-французски, но у нее была и нянечка Даша, и она рассказывала ей русские народные сказки, убаюкивала ее русскими песнями, сыпала присловьями, прибаутками и поговорками, называла иные вещи и некоторые части тела, не прибегая к изящным эвфемизмам, а первыми подругами моей матери были вологодские сиротки-приютянки, говорившие на живописном, древлезвучном северном наречии, – вот почему беспомощное языкотворчество Муравьева-фиса действовало на мою мать так, как если бы он начал скрести ногтем по стеклу.

Кроме нескольких фамильных драгоценностей, мебели и изящных безделушек, Александра Николаевна ничего не оставила детям.

Она была убеждена, что девочки должны уметь изъясняться по-французски и что домашнего образования для них вполне достаточно. Старшие сестры моей матери именно такое образование и получили. Моя мать настояла на том, чтобы ее отдали в гимназию. Она окончила хорошую частную гимназию Арсеньевой, где учились Книппер и Гиацинтова. Обезображенное надстройкой и перестройкой левого крыла здание гимназии и по сей день стоит на Пречистенке. Чуть дальше, на противоположной стороне, находилась частная мужская гимназия Поливанова, где учились Андрей Белый, Бухарин, Илья Эренбург. Андрей Белый вспоминает о ней в «На рубеже двух столетий». Эренбург в «Книге для взрослых» упоминает, что он и его товарищи ухаживали за арсеньевскими гимназистками.

Гимназия Арсеньевой давала право на преподавание иностранных языков. Заработок моей матери был обеспечен.

Впоследствии, умирая, бабушка хвалила Нелли за настойчивость и раскаивалась и сокрушалась, что не дала образования Саше. Старшие дочери вышли к тому времени замуж. Судьба Саши, непристроенной и оставшейся без дороги, страшила бабушку.

Бабушка, так же как и ее муж, скончалась безвременно. Она не береглась смолоду; находясь в «интересном положении», немилосердно затягивалась в корсеты и до упаду танцевала на балах. Умерла она от «женского» рака.

При всем своем светском легкомыслии, это была истинно верующая женщина, хотя и не сильная ни в богословии, ни в церковнославянском языке. Как-то, придя от великопостной службы, за которой полагается петь: «Господи Сил, с нами буди!» – она умиленно проговорила:

– Как прекрасно сегодня пели: «Господи! Что с нами будет?».

Перед смертью она очень мучилась, но наотрез отказалась от болеутоляющих средств. Она говорила, что это испытание послано ей Богом и она должна найти в себе силы перенести его?..

Трех старших маминых сестер – Асю, Соню и Лилю – я никогда не видел. Тетю Сашу знал и любил сызмала. До революции она приезжала к нам со своим мужем, Борисом Васильевичем Эрфуртом, и привозила мне уйму игрушек. В 17-м году переселилась в Перемышль. В 21-м году разошлась с мужем, перебралась к нам, и с той поры я уже не представляю себе нашего домика, всего уклада нашей жизни без тети Саши, курящей дешевые папиросы, всегда чем-то занятой, стряпающей, варящей во дворе варенье в тазу на жаровне, выпиливающей лобзиком и выжигающей рамочки для портретов, что-то чинящей, что-то штопающей под мое чтение вслух, просящей всеми нами избалованную трехшерстную кошку, прогуливающуюся по обеденному столу: «Брысь отсюда, пожалуйста». После матери и няни я всего сильнее был привязан к тете Саше.

Родители ее мужа расстались вскоре после свадьбы, и Бориса Васильевича воспитывала тетка, московская мещанка, жившая в доме у богачей Тороповых на Малой Никитской и ухаживавшая за невменяемой хозяйкой дома, к тому времени овдовевшей. Торопова не представляла опасности для окружающих. Она была, что называется, тихая сумасшедшая. Сидела у себя в комнате и на зловещий мотив напевала только две строки:

Едут государи,Едут повара…

У Тороповой было двое детей: Иван и еще малолетняя Юля. Боря Эрфурт жил с теткой у Тороповых и подружился с Юлей. Иван Васильевич, учившийся с Андреем Белым в поливановской гимназии (Белый вспоминает о нем в «На рубеже двух столетий»), легендарный силач и громила, член Союза русского народа, подозревался в убийстве депутата Государственной думы Герценштейна и берлинского корреспондента «Русских ведомостей» Иоллоса. Он не выносил евреев и велосипедистов. И тех и других бил, судился, приговаривался к уплате штрафа за прикосновение к чужой личности и, уплачивая штраф, всякий раз говорил потерпевшему:

– За то, чтобы набить тебе твою поганую морду, я бы и сотенной не пожалел.

Когда Борис Васильевич повзрослел, Ваничка Торопов стал таскать его на собрания Союза русского народа. Борис Васильевич вспоминал об этих собраниях с гадливым ужасом.

– Страшная публика! – говорил он. – Такие личики – не дай Бог на большой дороге встретиться. И когда их – надо им отдать справедливость – могучий хор гремел о том, что долг повелевает им поднять упавшее знамя

Царя Александра Второго,Залитое кровью святой, —

мне, монархисту, это казалось кощунством.

Ваничка Торопов издал сборник чувствительных стишков.

Лирическая настроенность его души не помешала ему засадить в сумасшедший дом родную сестру Юлию только для того, чтобы заграбастать все родительское наследство.

Борис Васильевич поднял против него дело, добился того, что Юлию Васильевну выпустили из сумасшедшего дома и утвердили в правах наследия. Юлия Васильевна, и прежде любившая товарища своих детских игр, после того как он ее вызволил из желтого дома, души в нем не чаяла. Во время мировой войны она боялась, что Бориса Васильевича с его немецкой фамилией могут выпроводить из Москвы, и решила купить в Перемышле два дома на свое имя с тем, чтобы поселить в них Бориса Васильевича с тетей Сашей, воспитавшую его тетку и самой поселиться с ними.

У Ивана Васильевича не было оснований засаживать сестру в дом для умалишенных, но у нее еще в молодости появились первые признаки наследственной душевной болезни. С годами спокойной жизни признаки эти исчезли. Юлия Васильевна потеряла все свое состояние. Она помешалась на том, что умрет с голоду. Щедрая от природы, теперь она тряслась над каждой коркой. Однажды Борис Васильевич увидел, что Юля ест песок. Тут уж волей-неволей пришлось увезти ее в Калужскую психиатрическую больницу. В 18-м году она умерла. В том же году большевики расстреляли ее брата.

5

Моя мать получила место классной дамы в Екатерининском институте для благородных девиц, помещавшемся на Екатерининской площади, где теперь Центральный Дом Советской Армии. Здесь она встретилась кое с кем из своих гимназических учителей: Львом Михайловичем Лопатиным, одним из наиболее видных деятелей московского Религиозно-философского общества» географом Сергеем Григорьевичем Григорьевым, будущим профессором Московского университета. Здесь она познакомилась с Петром Семеновичем Коганом, будущим президентом Государственной академии художественных наук. Начальница Ольга Александровна Краевская сумела заманить в институт цвет московской педагогики. Ее любили и преподаватели, и классные дамы, и ученицы. Не сумела она угодить только начальству. Против нее сплели интригу, будто она разводит в институте «крамолу», и ей пришлось подать прошение об уходе. В знак протеста из института ушли лучшие силы, ушли демонстративно, устроив Краевской прощальный обед в ресторане, о чем подробно сообщалось в газетах. Однако многие, покинувшие институт из-за Краевской, заранее заготовили себе позиции, а некоторые, преподававшие в разных местах, вполне могли обойтись и без Екатерининского института. Моя мать вылетела оттуда очертя голову, не задумываясь над тем, как же она будет жить дальше. Совершена вопиющая несправедливость по отношению к человеку, которого она глубоко уважает, значит, надо на деле показать, что она всецело на его стороне, а там что Бог даст.