Невенчанная губерния

Вот тогда же, весной, в доме появился Федя Калабухов — молодой, лет двадцати, парень с манерами и повадками бывалого, оборотистого мужика. Он был плотный, но не тучный. На круглом, как блин, лице его выделялись толстые щёки, чуть выкаченные глаза и редкие, как у кота, усы. Приехал он на двуконной повозке, опрятно, не для работы, одетый: в коротком кафтанце, розовой рубахе, затянутой тесёмками под горлом, на картузе — лакированный козырёк, сапоги гармошкой и начищены до блеска. Захлестнув вожжи на столбе коновязи, вкрадчиво открыл калитку. В кузню не вошёл, хоть оттуда и доносилось звяканье: Иван Иванович работал с сыновьями.

Неизвестно, сколько бы ещё озирался гость, но с крыльца, как всегда бегом, скатилась Дуся. Куда-то спешила. Он жестом остановил её и так сладко посмотрел, даже голову склонил набок.

— Один секунд, Евдокея Ивановна! Позвольте спросить, могу ли я видеть вашу маманю Екатерину Васильевну?

Опешив от такого обращения, девица растерялась. Не зная, куда девать руки, сложила их на животе.

— Маманя дома…

Уставясь на её руки, он не удержался, провёл пальцем от локотка до запястья:

— Ух ты, щиколад с мармеладом! Проводи меня к мамане.

— Сейчас…

Девчонка сиганула на крыльцо через две ступени и скрылась в доме. Мать одевала младшую — Тасю. Ей шёл второй год, резались зубы, и поэтому капризничала. Узнав, что с нею хотят говорить, мать испугалась.

— А кто он? А зачем? Может, ему к отцу надо?

— Слушай, мам, — с нажимом сказала Дуся, — не укусит же он тебя!

Догадывалась, в общем-то, о цели визита этого человека. Она запомнила его ещё с осени, ещё Душаня была жива тогда. Вдвоём с дедкой Дуся привезла сено с луга. Пароконная арба стонала под высокой шапкой душистой травы. Въехали во двор и стали сгружать. Дуся вилами подхватывала сено и сбрасывала большими клоками наземь. Там был выстелен специальный полок, чтобы не подгорело снизу, и на нём дедка уже ладил основу будущего стога. А этот человек, Фёдор Калабухов, стоял со своим возом у двора, дожидаясь, очевидно, когда освободится кузнец и займётся его делом. У Фёдора в дороге что-то случилось с телегой.

— Давай с тобой поработаем, — крикнул он девчонке и забрал у деда вилы. Очевидно, зажёг его Дусин азарт.

— Ишшо чаво! — сердито запротестовала она, прикрывая подолом коленки. — Лезай ты наверх сюды, а я снизу стану.

Они тогда славно поработали.

— Ну, девка! Ну, огонь! — говорил Федя, размазывая по мокрому лбу грязь.

А второй раз она видела его (правда, это было мельком) на похоронах бабушки. Он подвозил каких-то родственников. Но Дусе не до того было. Зато уж он её рассмотрел. Мокрая от слёз и пота, она подавала, убирала, встречала, гоняла мальчишек и ещё успевала многое.

…Прочно усевшись на придвинутую Дусей табуретку, гость представился:

— Я, уважаемая Екатерина Васильевна, из Сычёвки. Калабухов — может слышали? Родителя моего, Фёдора Игнатьевича, на лесоповале в логиновском лесе зашибло сосной. Прошлым летом схоронили. — При этом гость быстро перекрестился и продолжал: — У нас пара коней, добрые кони… ишшо двухлетка растёт — вот запрягать начнём. Извозом мы занимаемся. Меня тоже Фёдором зовут — Фёдор Фёдорыч.

Мать болезненно поморщилась. Таська на её руках вертелась, не позволяла сосредоточиться, понять, что нужно от неё этому человеку. — Может, всё-таки, к Ивану Ивановичу подойдёте…

— Ну, человек с тобой поговорить хочет, — решительно вошла в комнату Дуся. Она, очевидно, стояла у двери. Подойдя к матери, забрала Таську, шлёпнула её при этом, и ребёнок тут же присмирел. — Узнай хоть, зачем он пришёл.

— Так я слушаю, — покорно сказала мать.

— Человек я серьёзный и с расчётом, — продолжал гость, — а потому решил сперва поговорить с вами. Посоветоваться, значит.

— Насчёт чего?

— Засылать мне сватов к вашей дочери — Евдокии Ивановне — или отказ будет? Потому как если отказ, то лучше и не затеваться.

Мать растерялась и молча смотрела на него, не зная, как ответить. А он, смущаясь и краснея, но тем не менее с заранее заготовленной решимостью, продолжал:

— Мне Евдокея Ивановна по душе. А ежели вам надо с нею посоветоваться, поговорить с Иваном Ивановичем, я, конечно, подожду. Конечно… мне надо бы допрежь с Иваном Ивановичем, но — боюсь! Я при нём растеряюсь и не скажу, чаво надо.

Наконец, кажется, мать осознала его слова. Обернувшись к двери, крикнула:

— Дуська, отдай дитё!

Дочь тут же вошла и передала ей ребёнка.

— А теперича ступай и не подслушивай. — И, когда дочь вышла, Екатерина Васильевна, напустив на себя важность, заявила: — Мы, Фёдор Фёдорович, не какая-нибудь деревеньщина, мы — мещане! Я сама — духовного роду. И дочку свою отдать вот так, не подумавши… Дитя она ишшо.

— Иде же дитё? — удивился Калабухов. — На масляну шашнадцать было. Да и вас она поболее.

— Не сердись, милок, и ступай, с чем пришёл. Ивану Ивановичу я даже не скажу об тебе — несурьёзно всё это.

— Ох, маманя, — с досадой сжал он картуз в руке. — Сказал бы, да уж помолчу… потому как ишшо воротиться думаю.

Мать долго не могла успокоиться после его ухода — всё пожимала плечами, всё выговаривала кому-то:

— Надо же! «Фёдор Фёдорыч»! Дома небось Федькой кличут… Кот Котофеич он — вот кто. «Сказал бы, — говорит, — я вам, маманя…» Ишь — сыночек нашёлся!

— Ну, хватит, — остановила её Дуся. — Чем он так тебе не понравился? Справный мужик, не дохлай. А что лицо круглое — дак бороду отпустить можно, оно и вытянется. Ежели человек толстощёкий — так сразу и кот? Я вот тоже мордастая, значит — хужее других?

Мать обомлела от этих слов. Возможно, впервые в жизни она взяла на себя решение важного семейного вопроса. Решилась взять, потому что всё в нём казалось ей предельно просто. А дочь, так получается, вроде бы и не согласна с нею.

— Неужто он тебе нравится? — спросила со страхом.

— А чаво? Ничаво…

— Но ведь рано тебе замуж. Рано и не время.

— Можа и рано, только мужик он — что надо.

Фёдор уехал тогда ни с чем, а Дуся, которая до его разговора с матерью ни о чём таком ещё не помышляла, вдруг задумалась. И чем больше думала, тем привлекательнее казалось его предложение. После смерти бабушки Душани в доме становилось всё хуже. И Дуся это первая почувствовала. Раньше хоть дедка помогал, а нынче весной он только и знал, что ходил на кладбище, шушукался с мальчишками или сидел под кузней, выслушивая соболезнования заказчиков. Пара соловых, которых он иногда запрягал, подряжаясь на какие-то перевозки, теперь стояли без дела. Не кони, а дармоеды. И в завершение всего — болезнь отца.

В доме вообще не предствляли такого, чтобы он болел. А когда слёг — растерялись. Вроде бы стал валиться столб, на котором весь шатёр держится… Но прошло недели три или больше — отец перемучился и встал. Рёбра вроде бы срослись, но работал он вполсилы. За молот не хватался и даже балдичку из рук Шурки не брал. Быстро утомлялся, выходил на воздух продышаться. Настоящей беды никто до поры не чувствовал. Мало ли что с человеком бывает, если он после болезни, если не вылежал положенного. Но сам отец, должно быть, чувствовал…