Невенчанная губерния

Исчерпав все требуемые купеческими приличиями возможности настоять на своём, Влас Егорыч одним ходом и наказал строптивца, и избежал позора, не став «отцом каторжника», и не впал в большие расходы. А главное, оградил на будущее своего сына Филимона от возможных осложнений в делах наследства.

На следующий после прихода Шестипалого день два дюжих костолома из полиции посадили Ивана в телегу и привезли в… рекрутский участок. Там уже находились сдатчик от податного сословия мещан, рекрутский староста, унтер-офицер с двумя солдатами, лекарь… Иван не ожидал такого оборота дела и какое-то время был как во сне. Его заставили раздеться, измерили рост, осмотрели. Выборный сдатчик, известный в городе владелец столярной мастерской Ходаков, раскрыв толстую засаленную тетрадь, громко читал:

— Правильность очереди представления в рекруты подтверждается очередным списком и мирским приговором. Высочайший манифест о четвёртом частном наборе с восточной полосы Империи определил сдачу пяти рекрутов с тысячи душ. А посему, в восполнение недоимки от мещан города Скопина за нонешний год представляется для сдачи в рекруты Иван Власов Сафьянов.

Иван понял, что против бумаг, над которыми, пока сидел в кутузке, хорошо потрудились эти продажные души, он бессилен. Только эта победа так дёшево Власу Егорычу не достанется.

— Подлог! — хрипло сказал он.

Писарь перестал скрипеть пером. Рекрутский староста — товарищ городского головы, пышноусый помещик Степанов — с опаской поднял голову от бумаг, а два солдата, стоявшие обапол Ивана, на всякий случай попридержали его за руки.

— В чём же подлог? — нетерпеливо спросил Степанов.

— А в том, что я не тот человек. Сын Сафьяна Собачьего ишшо малолетка. А я — огрызковский подкидыш. Влас Егорыч сам такое говорил.

— Ну-ну! — подправляя усы, подбодрил его Степанов, с удовольствием воспринимая подтверждение сплетни, давно гулявшей по городу.

— И прозвище Сафьяна-Собачьего я никогда не носил. Вы же сами, господин Ходаков, Чапраком меня называли. Есть свидетели.

— Могу пояснить, — услужливо обратился Ходаков к рекрутскому старосте. — Он, купчонок, значит, по делам отца торговал кожи. Ну, и привычка у него такая… про любой товар, чтобы унизить, говорил-с: «Ничего, мол, на чапрачок сгодится». На чапрак, сами понимаете, хорошей кожи и не надо, какая разница, что под седло подложить. Вот и прозвали его Чапраком.

— Гм… Ежели других возражений нету, — покладисто сказал Степанов, порылся в бумагах и продолжал: — В предписаниях имеется указание, что «имя и прозвание каждого рекрута и подставного вносить в приёмную роспись, при чём непристойные прозвания менять на другие». И ежели Иван считает свое прозвание по отцу непристойным, пусть будет записан по своему желанию как Иван Чапрак.

— Лоб! — рявкнул унтер.

Солдаты подтолкнули Ивана к двери, где в соседней комнате сидел цирюльник и сбривал чубы с обречённых на 25-летнюю службу царю и отечеству.

Так закончилась его первая жизнь. О второй, солдатской, он не любил вспоминать. В год, когда его «сдавали», по официальному отчёту Российского Генерального штаба общая убыль нижних чинов составляла 52 482 человека. Из них в графе «убито в сражениях» значилось 1131 человек, «взято в плен горцами» — 143, «пропало без вести» — 40. Зато дезертиров было 4024, умерло — тридцать с половиной тысяч! Менее одной трети выбывших из армии составляли «уволенные от службы». Это были в основном больные и калеки, утратившие способность стоять в строю. Тех же, которые отслужили четверть века и сохранили физическое здоровье, насчитывались единицы.

Между тем 1843-й год в этом отношении был далеко не худшим. В предыдущем умерших насчитывалось больше, и во многих последующих — тоже. В 1846-м году, к примеру, погибло в сражениях 250 солдат, умерло — 37919. В официальном отчёте канцелярии военного министерства говорилось: «Армия у нас считается местом ссылки нетерпимых в гражданском обществе людей, а звание солдата — степенью наказания за пороки и преступления, соответствующей лишению прав состояния».

Тяжкой была служба. Офицеры пили по-чёрному, проигрывались в карты, срывали тяжёлое похмелье на унтерах. А уж младшие командиры зверствовали в среде нижних чинов — рядовых. На питание солдата отпускалось 5 копеек в день для северных, и 3 копейки в день для более зажиточных южных губерний.

В первый же год службы грамотный Иван не приглянулся унтеру, который вместо подписи ставил крест. И не стерпел купчонок. Когда унтер по никчемной придирке надавал ему зуботычин — впал в бешенство и сломал обидчику челюсть. Буйного солдата жестоко наказали шпицрутенами. Полуживого, с расквашенной спиной, его подобрал полковой кузнец, вылечил, выходил и отпросил у начальства себе в помощники. Этим и спас. А через несколько лет, когда кузнеца — великого мастера своего дела, но окончательно спившегося человека — убила лошадь (трясущимися руками неловко загнал ей ухналь в копыто и этим же копытом получил в голову) — Иван стал старшим в кузнице.

Только дружбы ни с кем не водил, даже старому кузнецу, когда тот был ещё жив, не доверялся душою. Тот был пьяница, а Иван выпивал лишь казённую чарку по царским праздникам и ни капли сверх того. Вино расслабляло, а Иван терпеть этого не мог. Душа его обросла корою злобы и насторожённости. В ней сохранился единственный открытый миру родничок, который не позволял захлебнуться в злобе — Душаня.

В одном из пополнений, которые иногда получал полк, он встретил земляка из соседнего с Боровухой села. Тот рассказал про Душаню, про то, что зовут её в селе Евдокея-солдатка, и что родила она дочку…

Писать письма в те годы было не принято. Почта, конечно, уже ходила, но она служила людям иного сорта. А чтобы солдат написал несколько слов своим родным — такое воспринималось бы как курьёзный случай. Да и кому это было нужно: Уходя на 25 лет в солдаты, человек выбывал в другой мир без малейшей надежды на встречу с теми, кто его провожал. За четверть века или помирал солдат, или те, с кем он прощался. Человек просто изымался из привычной жизни, и выходило, что позабыть о ней навсегда — в его же интересах. Память только бы усугубляла его страдания… Но Иван всё же написал Душане. Правда, через два года службы, когда уже кузнец проникся к нему полным доверием и помог отправить письмо. Ещё через несколько месяцев пришёл и ответ.

В нём сообщалось, что дочку свою Душаня попросила окрестить Надеждой и что сама до гроба останется солдаткой. А в конце имелась приписка: «Писал Фаддей по прозвищу Шестипалый».

За первые десять лет службы Иван отправил ей десятка полтора писем и ещё меньше получил ответов…

С началом Крымской войны их полк перебросили под Севастополь. Иван в составе полковой батареи принимал участие в сражении при Альме. В этом бою погибло много пушкарей, на подмогу им были брошены и ездовые, и офицерские денщики, и все, кто имелся под рукой. Вражеские снаряды разбили и несколько пушек. Иван получил ранение в голову. Когда армия адмирала Меншикова отступила к Бахчисараю, часть раненых, в том числе и Иван Чапрак, остались в осаждённом Севастополе.

Рана была не опасная для жизни — осколком оторвало часть уха и выдрало клок кожи над ним. Врачи определили лёгкую контузию. Через несколько дней Иван уже помогал таскать раненых, потом его включили в похоронную команду, где тоже пробыл недолго — откомандировали на артиллерийскую батарею, что обороняла Корабельную сторону. Потери в войсках были огромные, но его Бог миловал.

Только здесь он впервые за долгие годы службы ощутил великое чувство солдатского братства, взаимовыручки. Даже офицеры стали как бы вровень с ними, потому что вражеские бомбы и штуцерные пули не делали различия в чинах… А осенью на бастионах Корабельной стороны стали набирать охотников для ночных вылазок по вражеским тылам. Иван вызвался тоже.