Невероятные похождения Алексиса Зорбаса (Я, грек Зорба) (др. перевод)

Она засмеялась и тайком пожала ему руку под столом. Аппетит прорезался, и мадам с удовольствием принялась за еду.

Солнце стало клониться к закату, лучи его проникли через окошко в комнату и легли Бубулине на колени. Бутылка опустела, Зорбас с оттопыренными, как у дикого кота, усами придвинулся к «женскому племени», и мадам Ортанс, нахохлившись и пряча голову в плечи, с содроганием почувствовала над собой горячее винное дыхание.

– Эх, что это за таинство, хозяин! – повернувшись ко мне, сказал Зорбас. – Все у меня наоборот выходит! Когда я был мальцом, говорили, будто я похож на старика: угрюмый, неразговорчивый, с грубым старческим голосом, – говорили, что я очень похож на своего деда! По мере того как шли годы, я все молодел. В двадцать лет я принялся за сумасбродство, но не особенно, правда, за обычное сумасбродство. Как исполнилось мне сорок, вот тогда-то и почувствовал я в полной мере юность и принялся чудить по-крупному. А теперь, когда уже за шестой десяток перевалило – мне шестьдесят пять, но только это между нами, – теперь, когда за шестой десяток перевалило – и как это только, ей-богу, возможно, хозяин? – кажется, будто мир для меня стал тесен!

Зорбас поднял стакан, растроганно повернулся к своей даме и торжественно изрек:

– За твое здоровье, госпожа вельможная! Пусть Бог даст тебе в новом году новые зубы и гнутые брови и сделает кожу твою снова мраморной, чтобы смогла ты наконец снять с шеи эти негодные ленточки! Да поднимет он снова восстание на Крите, чтобы снова прибыли сюда, моя Бубулина, флоты четырех держав, и у каждого флота будет свой «наврако», а у каждого «наврако» – борода кудрявая и душистая! И чтобы вышла ты снова, русалка моя, из волн и запела – о, горе мне! – песню свою! И все флоты пусть разобьются в щепки между двумя этими круглыми дикими скалами!

Сказав так, Зорбас протянул свою ручищу к дряблым обвислым грудям мадам.

Зорбас снова разошелся, голос его охрип от пафоса. Однажды я видел в кино, как турок развлекается в парижских кабаре, держа на коленях русую белошвейку: паша все распалялся да возбуждался, и вот кисть у него на феске стала медленно подниматься, замерла вначале в горизонтальном положении, а затем вдруг раз – и встала дыбом.

– Почему ты смеешься, хозяин? – спросил Зорбас.

Но мадам, все еще думавшая о словах Зорбаса, воскликнула:

– Ах, Зорбас, разве это воротишь? Миновала юность!

Зорбас подсел к ней еще ближе, так что их стулья оказались придвинуты совсем вплотную.

– Послушай, моя Бубулина, – сказал он, стараясь расстегнуть уже третью, решающую пуговицу на ее блузе. – Послушай, какой замечательный подарок я тебе сделаю. Объявился новый врач, который творит чудеса. Дает он тебе лекарство – не знаю только, что именно – то ли капли, то ли порошок, – и тебе снова двадцать, самое большее двадцать пять. Успокойся, госпожа моя Бубулина, и я закажу тебе в Европе…

Наша старая русалка встрепенулась, и кожа под редкими волосами у нее на голове так и засияла – розовая, блестящая.

– Правда? – воскликнула она. – Правда? – Она обхватила Зорбаса за шею своими дряблыми пухлыми руками. – Если это капли, дорогой мой Зорбас, – ворковала, прильнув к нему, мадам, – если это капли, закажи мне целую бутыль, а если это порошок…

– Целый мешок! – сказал Зорбас, расстегнув наконец третью пуговицу.

Умолкнувшие было на минуту коты снова принялись неистово мяукать: один голос сетовал и молил, а другой – отказывал и стращал…

Наша хозяйка зевнула, глаза ее осоловели.

– Слышишь котов? И не стыдно им… – прошептала она, уселась к Зорбасу на колени, опустила голову, касаясь его шеи, и вздохнула.

На глазах у нее выступили слезы.

– О чем ты думаешь, моя Бубулина? Почему на глазках у тебя слезы? – спросил Зорбас и сгреб в пригоршню ее груди.

– Об Александрии… – произнесла, всхлипывая, многостранственная русалка. – Об Александрии… О Бейруте… О Константинополе… Турки, арабы, шербеты, золотые сандалии, фески… – Она снова вздохнула. – Когда Али-бей оставался со мной на ночь – ах, какие у него были усы, какие брови, какие руки! – он нанимал музыкантов, и те играли у меня во дворе на барабанах и зурнах до самого рассвета. А соседки выли от злости и говорили: «Али-бей снова с мадамой…»

А потом в Константинополе Сулейман-паша не позволял мне выходить в пятницу на прогулку, чтобы султан не увидел меня случайно по дороге в мечеть, не обомлел от моей красоты и не забрал в гарем… А когда утром он отправлялся из дому, то обязательно приставлял к дверям трех арапов, чтобы ни один мужчина не мог приблизиться ко мне… Ах, мой Сулейман, ах!

Она взяла платочек, закусила его и принялась громко сопеть, словно пресноводная черепаха.

Зорбас опустил ее рядом на стул, сердито поднялся и прошелся несколько раз туда-сюда, тоже громко дыша. Видать, ему стало слишком тесно в комнате, он схватил палку, выскочил во двор, приставил лестницу к стене и уже принялся было подниматься.

– С кем драться будешь? – крикнул я. – С Сулейманом?

– Проклятые коты! Покоя не дают!

И одним прыжком Зорбас очутился на крыше.

Пьяная и растрепанная мадам Ортанс закрыла свои множество раз целованные глаза, и сон унес ее в далекие города Востока – в сады за стеной, в полумрак гаремов, к страстным пашам. А затем сон унес ее за моря, и снилось ей, что ловила она рыбу, забросила четыре донки и поймала четыре огромных крейсера…

Успокоившись и освежившись после купания в море, старая русалка улыбалась во сне.

Зорбас вошел, размахивая палкой.

– Спит? – спросил он, посмотрев на мадам. – Спит потаскуха?

– Да, – ответил я. – Ее взял к себе доктор Воронов, который занимается омоложением стариков, – сон. Так-то, Зорбас-паша. Ей сейчас двадцать лет, и она прогуливается по Александрии, Бейруту…

– Пропади ты пропадом, старая шлюха! – проворчал Зорбас и сплюнул. – Гляди, как улыбается! Пошли отсюда, хозяин!

Он надел шапку, открыл дверь.

– Так вот и улизнем, а ее одну оставим? Не стыдно? – ответил я.

– Не одна она, – прорычал Зорбас. – Со своим Сулейман-пашой, не видишь разве? Она уже на седьмом небе, самка негодная. Пошли!

Мы вышли на мороз. Луна тихо плыла по необычайно счастливому небу.

– Женщины! – с отвращением произнес Зорбас. – Тьфу! Не вы, а мы сами в том виноваты – болваны безмозглые, Сулейманы да Зорбасы! – И, немного помолчав, добавил: – Впрочем, и мы тоже не виноваты. Только один во всем виноват, только один, Великий Болван Безмозглый, Великий Сулейман и Зорбас… Сам знаешь кто!

– Если он есть, – ответил я. – А если его нет?

– Тогда пропади оно все пропадом!

Какое-то время мы быстро шли и молчали. Зорбас погрузился в недобрые раздумья, потому что то и дело стучал тростью по камням и плевался.

Вдруг он повернулся ко мне и сказал:

– Да благословит Бог прах моего деда! Он-то хорошо в женщинах разбирался, потому что любил их покойный, хоть и натерпелся от них немало. «Заклинаю тебя, Алексис, берегись женщин! – говорил мне он. – Когда Бог вынул – в недобрый час! – ребро у Адама, чтобы сотворить женщину, дьявол обернулся змием и – хвать! – вырвал ребро и был таков… Бросился Бог вдогонку, схватил дьявола, но тот выскользнул, и остались во дланях Божьих только рога его. „Хорошая хозяйка и ложкой наткет! – сказал Бог. – Вот возьму да и сотворю из рогов дьявола женщину!“ Сотворил Он ее, и завладел нами дьявол, Алексис. Так что, как прикоснешься к женщине, дитя мое, помни, что это – рог дьявола! Она и яблоки украла из рая, а потом спрятала их у себя за пазухой и знай себе ходит да расхаживает, любуется-красуется, будь она неладна! Пробовал ты этих яблок? Ну так считай, что пропал! Не пробовал? Все равно пропал! Что тут тебе посоветовать, дитя мое! Поступай как знаешь!» Вот что говаривал мне покойный дед, да толку что?! И я пошел по его же пути – к дьяволу пошел!