Невеста-чужестранка

— Вот как? — осведомился Тайсон с нарочитым спокойствием, приберегаемым исключительно для тех членов паствы, которые, совершив грех, не собирались каяться. — Значит, миссис Гриффин — одна из тех дурных людей, с которыми я не способен справиться? По-твоему, я настолько глуп и наивен, что не могу распознать зло, даже глядя ему в глаза?

— Ты не глупый, папа, и не наивный, просто очень уж хороший.

— Мегги, вчера я сам приказал им убираться. Я понял, что представляет собой миссис Гриффин. Она и без того укатила бы сегодня утром вместе со своим муженьком. Твой спектакль всего лишь ускорил их отъезд на час-другой.

Мегги ничего не ответила. Тайсон замер и, словно вдруг поняв что-то, шепотом спросил:

— Ты считаешь, что я настолько слаб? И что она осталась бы здесь, хотя я приказал ей убраться?

— Уж очень ты хороший, папа, — упрямо повторила девочка.

Дочь не верит в него. Удар оказался тяжелым и беспощадным. Неужели она видит в нем всего лишь доброго, бесхарактерного человека, вечно пребывающего в некоем духовном трансе и далекого от реального мира?

Мегги упрямо вздернула подбородок.

— Тетя Синджен говорит, что женщина всегда должна уметь играть или притворяться. И еще она говорит, что у джентльмена в большинстве случаев духу не хватит сделать все, что от него требуется. Однажды тетя Синджен даже подумывала убить кого-то из врагов дяди Колина. Оказалось, что в этом нет необходимости, потому что тот мужчина был невиновен, но она много раз повторяла, что настоящая леди никогда не отступит от задуманного.

Тайсону казалось, что он вот-вот задохнется от раздражения, смешанного с отчаянием и удивлением. Он судорожно сглотнул, откашлялся и объявил;

— Я иду в спальню.

Уже поднявшись на крыльцо, он оглянулся и увидел, что Мегги так и не двинулась с места.

— Ты в самом деле болтала ногами?

— Да, папа.

— Господи Боже, — охнул он, — должно быть, ты так оглушительно свистела, что разбудила ее. Что именно ты насвистывала?

— Песню, которой научила меня тетя Алекс. О том, что когда-нибудь женщины будут править миром, а мужчины станут им прислуживать.

Тайсон тяжело вздохнул. Но постепенно чувство юмора взяло верх над обидой, и он долго посмеивался, прежде чем уснул.

Велленс-Мэнор

Мэри Роуз провела щеткой по волосам матери, густым, темно-рыжим, до сих пор не тронутым сединой. В отличие от кудряшек дочери, которые подпрыгивали на ходу, словно танцуя под неслышную мелодию, длинные пряди были абсолютно гладкими. — Сегодня будет прекрасный день, мама. Ни облачка в небе.

— Расскажи мне о новом лэрде.

Мэри Роуз растерянно моргнула. Гвинет Фордайс говорила не слишком часто, но, когда открывала рот, с губ слетали мелодичные переливы шотландского выговора.

— Он очень милый, мама. Англичанин, викарий и такой красивый. Может, даже слишком, к тому же добр и умен. Честный человек, достойный всяческого восхищения.

Мать, ничего не ответив, кивнула. Взгляд ее был устремлен на березы, качавшие ветвями под окном спальни.

— Его зовут Тайсон Шербрук. Он из очень влиятельной семьи. Его брат — граф Нортклифф. Тайсон — вдовец, с ним приехала дочь Мегги. Такая чудесная девочка! Помогла мне, когда я растянула ногу.

— Донателла захочет его заполучить. Голос матери был нежен, мягок, как легкий ветерок, колышущий ее волосы.

— Возможно. Только не думаю, что он ею интересуется.., то есть не знаю, что он сделает. Она очаровательна.

— Донателла — копия своей матери. Грязь и мерзость в красивой оболочке.

— Ты так не любишь Донателлу, мама? Но ведь ты с ней почти не видишься!

— Помню, что первым произнесенным ею словом было «мое». Неужели это тебе ни о чем не говорит? Ты знаешь, что я слышу все. Даже когда ты разговариваешь сама с собой на латыни или читаешь вслух какую-нибудь древнюю книгу. По-моему, твой любимый поэт — Овидий.

Мэри Роуз удивилась. Она в самом деле любила Овидия, хотя такая греховная литература — вовсе не для молодых девушек, тем более отрывки, которые ей особенно нравились.

— Преподобный Морли научил меня латинскому, — напомнила она, — и я с удовольствием им занимаюсь.

— Мне это известно. На латыни ты можешь сказать все что угодно о ком угодно, и тебе это сойдет с рук поскольку никто ничего не поймет. Только, Мэри Роуз, будь начеку, потому что Донателла так и не простила тебе Йена. Девушке показалось, что мать неожиданно обрела рассудок. Возможно, ее слабый разум, как колесо, застрявшее в канаве, вновь вернулся на твердую дорогу. Мэри Роуз каждый день молилась, чтобы это произошло.

— У нее нет причин сердиться. Бедняга умер. Я очень любила его, мама. Он был хорошим человеком, — спокойно сказала она, словно мать действительно понимала что-то.

— Он был игроком, Мэри Роуз. Возможно, эта страсть не успела стать пороком, но думаю, с годами он окончательно погряз бы в ней.

— Кто знает? Он ушел навсегда, унося с собой свои грехи и добродетели.

— Зато Эриксон остался. Как и Йен, он ушел от Донателлы к тебе. Держись от него подальше, Мэри Роуз. Ему нельзя доверять. Почему он вдруг отвернулся от Донателлы, несмотря на то что так близок к твоему дяде? Я часто замечала, как они шепчутся о чем-то в укромном уголке. Каждый раз, когда твой дядя секретничает с кем-то, я знаю, что он задумал недоброе. Будь поосторожнее.

— Обязательно, мама.

Мать внезапно дернулась, и Мэри Роуз поняла, что слишком сильно потянула прядь.

— Прости, мама. Тебе не больно?

— Заплети мне косу, Мэри Роуз, и уложи на голове. Я, пожалуй, спущусь вниз и погуляю в саду.

— Вот и чудесно! — воскликнула девушка, молясь о том, чтобы мать вернулась к ней навсегда. Только бы ее рассудок снова не затмил мрак! — Я хочу заняться своими розами. Ты могла бы дать мне немало советов.

Мать долго молчала. Очень долго.

— Англичанам тоже не стоит доверять, — изрекла она наконец. — Конечно, они не так опасны, как твой дядя, но все же держи ухо востро, иначе тебя ждет горькое разочарование. Пусть он и викарий, но наверняка способен на любой обман. — Если ты имеешь в виду нового лорда Бартуика, он действительно англичанин и викарий, мама, но в остальном ты ошибаешься, — улыбнулась Мэри Роуз, осторожно заплетая матери косу. — Я с удовольствием поставила бы на него свое последнее пенни, но, поскольку у меня и этого нет, довольно того, что я в него верю.