Невеста для варвара
Шрифт:
— В чуме она, в нарядах твоих… Варвара вздохнула:
— Се игра между нами была, забава.
— Какая же забава — подвенечное служанке давать?
— Мы с нею игру затеяли. А то уж больно тоскливо да печально было втруме… То я невестою наряжалась, то она. Друг другу косы плели, лентами украшались, драгоценностями всяческими, покровом покрывались. Песни подвенечные пели и разговаривали меж собою как невесте с женихом полагается… Вот и здесь вздумали поиграть. А черед Пелагеи был. И только я нарядила ее да украсила, она и говорит, мол, тьма здесь кромешная, в зеркало бы посмотреться. Сбегаю-ка за свечою к Ивану Арсентьевичу… Спустилась по лесенке и не возвращается. Ждала я, ждала да тоже вниз сошла. Она же в чуме огонь развела, сидит прихорашивается. И будто сама не своя сделалась. Зову,
А у Ивашки не только губы онемели, но и разум очужел, ибо не отважился бы он пожурить Варвару.
— Скажи, так пойду да отниму твои наряды, — предложил. — И приданое, покуда не утратила…
И сам загадал: коль пошлет, знать, все еще держит она слово и хочет пойти за югагирского князя.
Рука княжны потеплела в его ладонях и встрепенулась — ожила, ровно отогретая птица.
— Пускай потешится. Дорога у нас дальняя. А как натешится да придет в себя — сама вернет. Хворых грех обижать…
Он не решился более испытывать ее, ибо опасался спугнуть ожившую надежду, а стоял перед ней на коленях и чуял, как блаженные минуты пролетают вкупе с шорохом крови в ушах.
Варвара осторожно высвободила руку.
— Тепло стало… Ступай, Иван Арсентьевич.
Головин помедлил, не зная, что сказать на прощанье, и когда уже вновь ступил на лестницу, спохватился:
— Как же ты теперь без покрова?
— А в сих краях свету белого нет, — отозвалась она. — Ночь и будет моим покровом…
Свету и впрямь было ровно пороху на затравке: в десятом часу блеснула дымная заря и вновь подступил мрак — не зря места эти прозывались стороной полунощной. На заре девять нганасан пригнали нарты числом восемнадцать в каждую по три оленя запряжено. Все нарты по парам ремнями связаны, и на такую пару один каюр. И привезли они еще всяческую свою одежду — малицы, портки, рубахи, поддевки, женские унтайки* и сапоги-торбаса: все из меха, легкое, добротное, правда, маловатое по размеру, поскольку сами нганасаны — люди низкорослые, зато юркие, веселые и все на одно лицо, вместо глаз лишь щелки. По-нашему несколько слов только знают, а на своем быстро говорят, речь какая-то бурлящая, и все чему-то радуются, улыбаются. Прежде всего они окружили Тренку и, ровно дети малые, руками его трогают, бороду гладят — видно, с почтением относятся, и галдят вразнобой, словно грачи. А тот всё понимает и что-то отвечает им коротко. Каюры же всякий раз руки вскидывают и возглашают:
— Уйя!
И так, пожалуй, час они разговаривали. Наконец юга-гир склонился, обнажив голову, нганасаны все по очереди волосы его погладили, руки вскинули и сказали хором:
— Тийе!
Да разошлись каждый к своим нартам.
Тем временем команда переоделась, и Головин уж было пожалел, что ночью весь товар под лед спустил — за одежду след бы заплатить, и кошель с серебром достал. Однако Тренка упредил его.
— Сие князь Оскол в дар прислал, — говорит. — Спрячь деньги, боярин. Все, что потребно в пути будет, все даром.
— Как же он прислал, коль в срубе сидит? Югагир в тот же миг помрачнел:
— Затворились мои очи. Не ведаю, где ныне князь… Нганасанам одна молва долетела, будто вырвался он из юзилища и нам навстречу пошел. А другая, будто якутский воевода сам отпустил, убоявшись раззора, который творится. И еще слух был, погубили его… Эх, позреть бы, как прежде, по звездам нагадать! Да смерть мне веки держит…
Тут каюры закричали, замахали руками:
— Аинаах!
Тренка повернулся и пошел неуверенно, шаря путь палкой, в которой ранее не нуждался. Сунулся сначала к реке, затем к пожарищу, а от него к оленям и в упряжке запутался. Выбрался кое-как, нащупал нарту, сел, огруз и будто рассыпался.
А Головин в тот же час вспомнил, как он, еще будучи мичманом, по приказу адмирала поднимал со дна Невы шведское военное судно, затопленное бог весть когда и в малую воду мешавшее ходу кораблей. Судно бы давно замыло, будь оно вдребезги разбитым, а тут стояло на дне це-лехонько, разве что мачты срублены, и каждой
весной его поднимало льдом и волокло по фарватеру, иной раз до полуверсты. Храбрецы ныряльщики обвязали его канатами, а мореходы во главе с Ивашкой ворота на берегу поставили да стали тянуть. И в три дня выволокли на речную отмель. Пушки-то с сего корабля давно подняли, но любопытно было глянуть, что в трумах сохранилось. Полезли глядеть и много всяческих старых вещиц вынули — ружья столетней давности, компас-матку, угломерный инструмент, пряжки, монеты и прочие медные и железные безделушки. А государь о сем узнал и вздумал сам поглядеть, чтоб узнать, как шведы в прошлом корабли строили. Да сразу поехать не сподобился, и когда явился некоторое время спустя, от судна осталась куча гнилого деревянного хлама. Можно сказать, на глазах сопрел!И Тренка тако же: из острога вышел бодрый, здоровый и вроде не такой старый, а тут за несколько месяцев в развалину обратился…
Когда расселись по нартам, уже темно стало. Для наряда из оленьих шкур и покрова не требовалось, Варвара с головою в великоватой малице утонула, обратившись в меховой клубок. Ивашка ее впереди себя усадил и, как советовал югагир, мягким ремешком прихватил, ибо у нарт хоть спереди и сзади есть невысокие пряслица, но с боков лишь по паре шестов привязано, и сама площадка не широкая, да еще войлоком чумным покрыта, сверху шкурой застелена: и впрямь, коли накренятся, так и соскользнуть легко. А вожжей в упряжке нет, только долгая палка-хорей, которой след и погонять, и тормозить на спусках, и управлять.
Каюры закричали: «Хор-хор!» и отъезжать стали, выстраиваясь парами в ряд. Упряжка Головина была привязана за прясло передней нарты, на которой сидел каюр и стоял один из сундуков с приданым. По чину ему, капитану, да еще с невестой для югагирского князя, следовало бы напереди ехать, однако тронулись они последними — верно, такие уж у них обычаи здесь были. Хоть Ивашка и поднял хорей, но оленей и понукать не пришлось, сами побежали, влекомые передней упряжкой.
И с той минуты началось бесконечное движение: снежный порох сечет глаза, нарта бежит по кочкам, ровно по волнам скачет — только держись. Снегу еще мало, олени легко бегут, и рогами меж собою постукивают, и звук сей звонкий, ровно колокольчик — зажмуриться, так чудится, на тройке свадебной скачут. От этого ли или от чего иного Варваре весело сделалось — засмеялась негромко, а Ивашка, впервые услыша смех ее, и вовсе вдохновился.
— Втрое скорее, чем на коче идем! — воскликнул он. — Ни гребей тебе, ни паруса и все прямицей!
Но тут же и увял: чем скорее путь, чем быстрее мелькают утлые деревца, тем скорее расставание.
И Варвара примолкла…
А каюр на передней нарте знай погоняет:
— Хор-хор!
Да хореем чертит темное небо. Тундра же летит прочь без оглядки, и разве что редколесьем мелькнет, мягким мхом под полозьями покажется, то камешками загремит присыпанными снегом, а то расстелется ровной, будто столешница, и тянется долго, от чего чудится, по воздуху нарта летит. Порой Ивашка заговорить пытался с Варварой, да слова все вертелись на языке искусительные, запретные, и посему он еды предлагал или сласти — яблочки сушеные, но невеста отказывалась и за весь день только раз воды попила из баклаги, которую Головин под малицей держал. И несколько слов всего обронила.
— Сладкая водица, — сказала. — И голову кружит, ровно вино…
Так ехачи долго, покуда в небе вновь не развесились занавесы сияния, а знать ночь близко. Останавливались редко, если у кого нарта опрокинется или по неопытности кого-то из команды олени в постромках запутаются и лягут. Да и то на несколько минут, и можно успеть размять затекшие ноги. И пожалуй, верст сорок одолели, прежде чем встали на ночевку. Каюры ловкие тут же оленей распрягли, пустили пастись, а сами в четверть часа чумы поставили и огни развели. Обрядившись в меха, офицеры и нижние чины словно слились с каюрами и разве что ростом отличались — сразу никого не узнать. И глядь, среди них что-то белое мелькнуло, лишь по покрову Ивашка определил служанку княжны, которая весь день где-то на передних нартах ехала. Окликнул, но Пелагея даже головы не повернула, а важно прошествовала мимо и скрылась в чуме — знать, еще не наигралась…