Невеста Красного ворона

— А каким был ты?
– «И почему я ничего не знала о твоем существовании?»

— Я был сам по себе, - говорит Ма’ну.
– Мальчик, который говорит с тенями, потому что никто другой не хочет с ними говорить. Мне кажется, меня вообще никто не замечал.

— Даже родители?

— Отец редко нас навещал. Они с матерью были женаты и не могли развестись, потому что она обещала устроить скандал и убить всех, кто подойдет к нему хоть на шаг. Обещала убить его и себя. Но мне кажется, что дело было не в этом. Я… Трудно вспомнить.

Ма’ну резко захлопывает музыкальную шкатулку и кладет ее мне в руки, сжимая в кулаке своими ладонями. Мы сидим несколько минут в полной тишине, и я мысленно рисую его портрет: вот такого, немного взлохмаченного, с мазком пыли на щеке, с жилистой шеей и пылинками позади, которые вспучиваются и разлетаются, словно черно-белый калейдоскоп.

— У меня что-то с физиономией?
– спрашивает Ма’ну, видимо озадаченный моим пристальным взглядом.

— Ничего, просто думаю, почему до сих пор не нарисовала портрет такого красавчика. Если раздеть тебя и прикрыть бутафорским фиговым листком, картина сорвет большой куш.

— Прикрыть фиговым листком?
– Он пару секунд напряженно соображает, что именно я предлагаю прикрыть, а потом удивленно вскидывает брови и тянется ко мне, чтобы обхватить подбородок большим и указательным пальцами. Ничего нежного в этом нет, потому что именно так берут свое собственники: одним махом сразу все, заявляют права и не приемлют возражений.
– То есть тебя не смущает, что на меня голого будет мастурбировать озабоченная нимфоманка?

— Ну почему сразу «она»?
– дразню я интонацией.
– Может быть, это будет престарелый джентльмен.

— Аврора, не зли меня, - скрепит зубами мой псих и запросто опрокидывает на спину. Забрасывает обе моих руки себе на плечи, одновременно забирая пышные юбки платья выше и выше. Рычит и беззвучно матерится, потому что быстро вытащить меня из этого атласно-шелкового плена можно только при помощи ножниц.
– Свадебные платья придумали феминистки!
– заключает с разочарованным стоном.

А потом садиться на колени, берется за оборванные края и смотрит на меня с молчаливым требованием дать утвердительный ответ. Боги, как же мне нравится видеть его таким: безумным, покоренным и строптивым одновременно, горячим, с румянцем страсти на щеках и взлохмаченным. Не знаю, что он придумал про свои шрамы, но с ними он еще красивее, ведь именно эта капля жесткости превращает его лицо в произведение искусства. Может быть, лунное затмение лишило его дара всех лунников, но природа одарила невозможно-притягательной красотой. Никогда не испытывала такой жгучей тяги сделать для моего психа маску и заставить ходить в ней, снимая только дома, чтобы я одна могла им любоваться.

— Аврора?
– притягивает мое внимание Ма’ну. Вот же, я снова бессовестно на него засмотрелась.

— Да, да, - шепчу, чуть разводя колени в сторону.

Треск рвущейся ткани радует слух. Ма’ну требуется лишь одно движение, чтобы юбки превратились в две половинки, которые он с удовольствие отбрасывает в стороны. Обхватывает мои лодыжки и скользит руками вверх.

— Черные чулки - это жутко сексуально, - говорит с бесами в глазах.

Хочется бесстыже обхватить его ногами, прижаться и попросить больше со мной не церемонится. Плевать, что у нас вроде как первая брачная ночь, я соскучилась по нему и могу принять гораздо больше, чем он может дать.

— У тебя взгляд такой, что хоть смирительную рубашку одевай, - посмеивается Ма’ну, и его большие пальцы замирают около кромки моих трусиков.
– Просто кошка невыгуляная.

— А ничего поромантичнее придумать не мог?
– Я выгибаюсь к нему навстречу, трусь о кончики пальцев. Да, я кошка. Очень-очень жадная до своего мужчины кошка, которая готова сделать все, что угодно, как хочешь выгнуться и даже задрать хвост в безобразно пошлой позе, лишь бы он, наконец, прекратил наше длительное воздержание.

Глава тридцать первая: Аврора

— Ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю, - говорит Ма’ну, прихватывая края моих трусиков и медленно скатывая их вниз по бедрам.
– Как сильно в тебе нуждаюсь.

— Как?
– выдыхаю я, чувствуя себя маленькой точкой, которую прижигает солнечный зайчик его взгляда.

— Сильнее, чем в воздухе. Без воздуха я, наверное, проживу пару минут, а без тебя сразу умру.

Вряд ли есть в этом мире вещь более чувственная и страстная, чем это бесхитростное признание. На нас все еще до неприличия много одежд, но мы все равно обнажены друг перед другом: душами, мыслями, сердцами. Он может читать по моим глазам, а я просто прикладываю ладонь к его груди - и беспорядочные удары сердца говорят лучше слов. Я знаю этот язык, он давно не загадка для меня, и хочется плакать от счастья, потому что мы, наконец, можем быть собой. Медленно, по маленькому сантиметру, но преодолевать тернистый путь к счастью. Главное, идем по нему руку об руку и смотрим в одну сторону.

— Наверху должна быть хотя бы одна целая кровать, - говорит Ма’ну, распуская завязки на моем корсете. Ему тяжело, ведь делать это нужно фактически вслепую, только наощупь.

И я потихоньку хихикаю, когда он злится, натыкаясь на очередную преграду.

— Не хочу в кровать, - отвечаю приглушенно, опираясь на одну руку, а другой запуская ногти ему в грудь. Прямо сквозь футболку, и мой псих со свистом выпускает воздух через стиснутые зубы.
– То, что осталось от моего несчастного платья…

Он не дает мне закончить: заканчивает со шнуровкой, и я с удовольствием освобождаюсь от этой неудобной штуки. Ма’ну изучает меня взглядом и тут же повторяет дорожку уже кончиком пальца. От живота и выше, по орнаментам крыла бабочки-кометы, замирая на тонких линиях шрамов, которые она маскирует. Технология рисунка гарантирует, что он еще как минимум год будет неизменным на моей коже, а потом начнет постепенно таять, но взгляд Ма’ну такой жадный и горячий, что я готова прямо сейчас бежать в тату-салон и просить сделать бабочку реальной до конца моих дней.

— Тебе очень идет, - говорит мой сумасшедший муж, и я невольно втягиваю живот, когда его палец возвращается обратно, обводит мой пупок. Кожу покалывает всюду, где он ее касается, словно у меня под ней миллион противоположно заряженных частиц.

Хочу сказать, что это не просто рисунок, это то, что дремало внутри меня, и то, что проснулось лишь благодаря ему, но слова гаснут в вздохе, когда руки Ма’ну тянут вниз бретели бюстгальтера. Я почти голая перед ним, а он все еще одет и не спешит ко мне присоединиться. Вместо этого накрывает ладонями мою грудь, осторожно сжимая, давая мне привыкнуть к шершавым ладоням. Выгибаюсь под ним, протягиваю руку и бессовестно хватаю его за челку, намекая опустить голову ниже. Он только хищно посмеивается и сильно, почти до боли, сжимает соски, чтобы тут же подарить им ласковое прикосновение языка. Невероятно, но мне достаточно даже этого, чтобы завестись с пол-оборота. Тело словно окунают в горячее молоко: невозможно мягко и невыносимо приятно. Прижимаю его голову сильнее, кричу, когда он прикусывает сначала одну, потом другую вершинку, заставляя меня вспомнить о том, что у удовольствия всегда есть две грани - боль и наслаждение. И мы балансируем на тонкой линии между ними, сумасшедшие, влюбленные, слепые, как новорожденные котята, но полностью растворенные друг в друге.

Ма’ну на миг оставляет меня, выпрямляется на коленях, хватает футболку за края и тянет вверх. Вздох вырывается из моей груди, когда я вижу черточки шрамов на коже: маленькие и большие, глубокие и не очень, перекрытые штрихами швов и светло-розовые, как будто нанесенные специально.

— Не смотри, - тушуется он, пытаясь повалить меня на спину.

Упираюсь ладонями ему в грудь и жадно, пока он не раскомандовался снова, притрагиваюсь губами к тугому жгуту шрама. Ма’ну выдыхает мое имя, но все-таки сдается. Есть какая-то мистика в том, что когда-то он точно так же ласкал меня, смотрел на мои шрамы таким же безумным взглядом, как я теперь смотрю на него. Но человека невозможно любить наполовину, его нужно любить всего. Может это и звучит странно, но мне кажется, что со всеми этими шрамами мой сумасшедший лунник стал еще притягательнее, и теперь я подумываю не просто о маске, а о древнем водолазном костюме, в котором заставляю его ходить, чтобы никто не видел даже мизинца на его руке.