Невидимка из Салема

Я не мог ничего сказать и даже не знал, что мне делать. Я поднял ее и обнял, прижал к себе, и так крепко, как только мог, зажал рану на ее спине. Я пытался остановить кровотечение, но чувствовал, как кровь рекой текла между пальцев. Я грудью чувствовал, как билось ее сердце, сначала очень сильно и быстро, но потом все медленнее и слабее. Не думаю, что я плакал.

Не помню, что происходило после этого. Не помню даже, как добрался до больницы в Сёдертелье. На «Скорой» я не поехал. Пуля попала ей в левую сторону спины, в область сердца. По крайней мере, так все выглядело, но из-за сильного кровотечения было сложно определить, куда точно. Как я понял позже, «Скорая» приехала буквально через несколько минут. И это давало надежду. По крайней мере, так говорила школьная медсестра Ульрика, которая поспешила к нам еще до приезда медиков.

Она подошла и отняла у меня Юлию, и сразу после этого раздался звук сирен. Лоб Юлии блестел, она была бледна и дышала с трудом, как будто на грудь ее легла невидимая тяжесть. Мои джинсы были заляпаны кровью.

Потом я оказался в больнице. Грим уже был там. Клас и Диана тоже. Юлию оперировали. Пуля не попала в сердце, но повредила несколько центральных артерий, доставляющих кровь к другим жизненно важным органам. Врачи старались зашить их, но Юлия потеряла так много крови, что было непонятно, выдержит ли она операцию.

Со мной хотела поговорить полиция, точнее, криминальный инспектор по имени Дженнифер Давидссон. Она спросила, можно ли задать мне несколько вопросов. Я помню только отрывки из разговора, как отвечал, и что полиция приехала довольно быстро. Инспектор сказала, что Тим Нордин пошел из школы в полицию Рённинге и написал заявление. Он признался, что застрелил человека. Но не того, в которого хотел попасть.

– Он сказал, что хотел застрелить… – начала она и засомневалась. – Тебя. Ты знаешь, почему?

– Я обычно… Он был… Я травил его.

Внутри себя я знал, что сделал кое-что похуже, но в тот момент не был готов развивать эту мысль.

– Это совершенно его не оправдывает. – Она положила руку на мое плечо, на то же место, где держала меня Юлия, и я отбросил ее. – Я постараюсь найти для тебя новую одежду, – тихо сказала она.

На мне по-прежнему были заляпанные кровью джинсы и рубашка. Я кивнул. Инспектор посмотрела на меня долгим взглядом.

– Она, возможно, спасла тебе жизнь. А ты мог спасти ее.

Больше она ничего не сказала.

После того дня я так и не смог привыкнуть к звукам и свету больницы, ощущениям внутри нее. Я сидел там в приемной и ждал моих родителей, и казалось абсурдным, что это место для кого-то было обычной работой. Народ приходил сюда, переодевался, делал свое дело, снова переодевался и уходил домой к своим семьям, ужинал и смотрел телевизор. Как на фабрике. Абсурдно, что у них в руках находилась человеческая жизнь.

Я получил новую одежду: мягкие брюки фирмы «Адидас» и слишком большую для меня рубашку, которую нашла инспектор. Школу закрыли. Люди беспокоились, что Тим Нордин совершил это преступление не в одиночку, что у него был подельник и что кто-то еще мог погибнуть. Полиция уверяла, что ничто на это не указывает, но школу все равно закрыли.

Медсестра провела меня в приемную, измерила давление и пульс, оценила общее физическое состояние. Потом добавила, что скоро придет человек, который будет разговаривать со мной.

– О чем?

– Он расскажет о том, как оправиться после такого… что случилось с тобой.

– Понятно, хорошо.

Я остался сидеть на кушетке, а она ушла и оставила меня одного. Юлия лежала на операционном столе более двух часов. Через мгновение дверь открылась, и ворвались мои родители с братом. Я много не говорил. Они спрашивали, что произошло, но тут дверь снова открылась, и зашел седой мужчина. Он просил их временно побеседовать с полицией, а не со мной. После того, как родители убедились в том, что со мной все в порядке, они кивнули и вышли.

Мужчина оказался психологом, и он стал задавать мне осторожные вопросы. Я отвечал как можно лучше, потому что он мне нравился. Психолог вручил мне информационные листовки и брошюры и сказал, что вернется.

– Вы знаете, как у нее дела? – спросил я.

– Нет.

Я задумался, спрашивал ли я об этом раньше. Я спрашивал всех, кого видел.

Снова в комнате ожидания. Операция началась три часа назад, и по-прежнему нет известий ни от кого. Перед глазами снова и снова разыгрывался сценарий в коридоре. В висках раздавался звук выстрела. Тепло ее крови на моих руках.

Кто-то беззвучно опустился на стул рядом со мной. Я повернул голову.

– Привет, – поздоровался Грим.

Его голос звучал отстраненно, почти механически.

– Ты что-нибудь слышал? – спросил я.

– О Юлии? Нет, – он поднял глаза и посмотрел на часы. – Ее оперируют. Но я слышал другое. – Он старался не смотреть на меня. – Что на самом деле его целью был ты.

Я покосился на его пальцы. Они были крепко переплетены, как будто он сдерживал себя.

– Про Тима. Это правда?

– Думаю, да.

– Почему?

Я не ответил.

– Если он действительно преследовал тебя и если она умрет… я никогда не прощу тебя.

– Я понимаю, – сказал я, рассматривая свои руки.

– Вы были… вы встречались? – спросил он.

– Да.

Он медленно кивнул.

Спустя полтора часа объявили, что Юлия Гримберг умерла на операционном столе. Время смерти – 17.27.

XXII

Так как Тим Нордин пытался попасть в меня, но промахнулся, он был осужден за покушение на убийство, повлекшее смерть другого лица, и нарушение закона о хранении оружия. Обвинение требовало заключения его в тюрьму, с учетом умышленного характера преступления, но суд приговорил Тима к наблюдению со стороны социальных служб.

Дни в суде прошли для меня словно в глухом тумане. Как потерпевший, я попал под обстрел защиты и под конец слушания был уверен, что упаду в обморок. Так как мы были несовершеннолетними, а преступление – столь серьезным, то суд, где разбирали причины произошедшего, проходил за закрытыми дверями.

Стало известно, что в течение двух лет я травил Тима Нордина.

Это стало известно всем, за исключением Юлии Гримберг. Она умерла.

А я потерял лучшего друга.

Грим запретил мне присутствовать на ее похоронах. Во время церемонии прощания не делали фотографий, поэтому я так и не увидел, как все происходило. Только через несколько недель – когда прошел шок, – я впервые осознал, что больше никогда ее не увижу.

Я не мог больше оставаться в школе. Это было невозможно.

Я перешел в школу в Худдинге. Грим тоже сменил школу, но в другом городе – в Фиттье. Вскоре после этого семья Гримбергов покинула Триаду и Салем. Не знаю, куда они переехали. Возможно, в Хагсетру. До их переезда я безуспешно пытался выйти на связь с Гримом. Единственная, кто разговаривал со мной, когда я звонил, была Диана.

– Понимаешь, – говорила она, – его ненависть к тебе чрезвычайно сильна сейчас.

Ее голос звучал на удивление тепло и дружелюбно, насколько я помню. Возможно, именно это и требовалось, чтобы она смогла выбраться из своей депрессии и продолжила жить. Мысль эта вызывала ужас.