Невидимки

Поначалу я сидел в машине с телеобъективом на той самой улице, но подъезд к дому слишком длинный и извилистый, а заросли кустарника слишком густые, чтобы всякие хулиганы вроде меня могли бы что-нибудь разглядеть. Поэтому я дожидаюсь наступления сумерек, а затем прокрадываюсь по затененному проезду и ныряю в темные кусты — раскидистые, разросшиеся, гостеприимные рододендроны и камелии. С неба сочится густая синь, а я — чернильная тень на фоне других теней. Между псом и волком. Который из них я?

Освещен только нижний этаж. Верхний — большая его часть — погружен в темноту. Мне приходится пробираться сквозь густые заросли к дальнему концу дома, туда, где из высоких незанавешенных окон на лужайку и точно такие же мрачные кусты льется яркий свет. Несмотря на свои размеры, сад производит впечатление места, где никто никогда не бывает и о котором никто никогда не думает. Должно быть, рассуждаю я, он принадлежит какому-нибудь дряхлому старику. Кому-то, кто нуждается в частной сиделке и в состоянии оплачивать ее услуги.

Сюда меня привела Лулу Янко. Я дождался, пока она выйдет из дома, и поехал следом за ее маленьким бежевым «фиатом» с очень кстати не работающим стоп-сигналом. Она оставила его на тихой улочке рядом с многочисленными «вольво», «ауди» и «рейнджроверами» и вошла в дом, открыв дверь собственным ключом. Больше я ничего не видел до тех самых пор, пока не пробрался на задний двор. И вот что я там вижу.

Лулу ввозит в комнату инвалидную коляску и пристраивает ее перед камином. Судя по пляшущим отблескам на стенах, в нем горит огонь, хотя на улице совсем не холодно. А уж в доме, должно быть, настоящая душегубка. Первой неожиданностью для меня становится то, что мужчина, сидящий в инвалидной коляске, отнюдь не стар. Он, пожалуй, даже младше, чем я, и бесспорно красив. Длинноватые волосы обрамляют тонкое правильное лицо с благородными чертами. Аристократическая внешность — первое, что приходит в голову при взгляде на него, хотя, возможно, причиной тому окружающая обстановка. Его губы шевелятся, и у Лулу тоже — они о чем-то говорят. Судя по ее позе и жестам, в обществе друг друга они чувствуют себя вполне непринужденно, как будто знакомы давным-давно, что вполне может быть правдой.

Я пробираюсь сквозь мокрые кусты поближе, чтобы получше рассмотреть комнату. Лулу вдруг бросает пристальный взгляд в сторону окна, и сердце у меня уходит в пятки, хотя я знаю, что надежно скрыт в рододендроновых зарослях. Внутри, вероятно, обсуждают, задергивать гардины или нет. После мимолетного колебания Лулу оставляет окно незадернутым и выходит из комнаты, а мужчина равнодушно наблюдает за игрой огня в камине.

Почему я испытываю такую ненависть к этому человеку? Его впору бы пожалеть. Хотя губы у него шевелятся, а голова поворачивается из стороны в сторону, все остальное тело остается неподвижным: он парализован от самой шеи. Беспомощный инвалид.

Лулу возвращается с подносом и ставит его на маленький столик. Берет поильник вроде того, из каких поят грудных детей, и предлагает его мужчине. Наверное, она ухаживала за своим братом Тене, когда тот только оказался прикованным к инвалидной коляске? Так вот как она попала в эту сферу деятельности?

Тут дверь открывается, и в комнату заглядывает холеная пожилая дама. Я безошибочно узнаю в ней мать мужчины в коляске — у них одно лицо, вплоть до тонкого орлиного носа и изогнутых бровей. С минуту все о чем-то разговаривают — со смехом и улыбками, — а потом она удаляется. Такое впечатление, что эти трое прямо вне себя от радости, хотя я решительно не вижу никакой тому причины. На мгновение я расслабляюсь, пытаясь сообразить, чем занята пожилая дама. Мне кажется, я слышу хлопок входной двери, вполне логичный: сиделка явилась, теперь мамочка может дать себе вполне заслуженную передышку — шерри, бридж, попечительский совет местной школы, все в таком духе. Я затаиваю дыхание на тот случай, если она решит заглянуть в сад, но, к счастью, этого не происходит.

Лулу, улыбаясь, придерживает своему подопечному поильник; они то и дело прерываются, чтобы обменяться какими-то репликами. Я вижу лишь половину его лица: Лулу заслоняет его от меня. Внезапно он резко дергает головой, и по его подбородку сбегает струйка какой-то коричневой жидкости. Он улыбается, явно смущенный, и Лулу склоняется вытереть ему губы. Но вместо того чтобы воспользоваться салфеткой, которая лежит на подносе прямо перед ней, она проделывает это пальцем. Без всего. Он снова улыбается. Выражения ее лица мне не различить.

Она опять подносит поильник к его губам. И тут почему-то та же досадная неприятность повторяется снова. Я ахаю про себя, думая с беспокойством: ну вот, теперь он точно рассердится. Струйка жидкости течет у него по подбородку, по шее, подбираясь к вороту сорочки. Его взгляд устремлен на Лулу, но она отчего-то не спешит вытереть ему рот. Очень странно. И тут — я даже не вполне верю своим глазам — она склоняется к нему, и — хотя на все сто я в этом не уверен — такое впечатление, что она слизывает капли жидкости у него с шеи и с подбородка. Все происходит так быстро, что я решаю — мне, наверное, это привиделось, потому что такого не может быть.

В следующую секунду Лулу уже сидит в своем кресле, и все кажется совершенно обычным. Потом я понимаю почему: дверь гостиной приоткрывается, и та самая пожилая дама просовывает голову в щель и смеется; должно быть, что-то забыла. Лулу и мужчина в коляске тоже заливаются смехом. Какие они весельчаки, эта троица! Уму непостижимо. Мать снова уходит. На этот раз Лулу поднимается и тоже скрывается за дверью, оставив своего подопечного в одиночестве. Я буравлю его взглядом. Кто этот малый? И что за извращенный спектакль они разыгрывают? Может, он обладает над ней какой-то властью и потому может принуждать ее к подобным вещам? Унижать ее.

Лулу возвращается в комнату и с улыбкой закрывает дверь. Что-то говорит. Переставляет поднос с поильником и салфеткой на столик у двери и подвозит мужчину в коляске поближе к огню. Наклонившись поставить коляску на тормоз, она почти тем же движением перебрасывает ногу и усаживается к мужчине на колени лицом к лицу. Он откидывает голову так далеко, как только может. Я как завороженный смотрю на проступающие сквозь ее футболку позвонки, на красные туфли на шпильках — те самые, в которых она была, когда мы с ней встречались в кафе. На подошвах виднеются потертости, поблескивают шляпки гвоздиков на перебитых набойках. Должно быть, Лулу очень любит эти туфли. Она ерзает у мужчины на коленях, придвигаясь поближе, — он не может ей сопротивляться, — а потом она наклоняется и целует его.

Насколько я могу сказать — по своему опыту в подобных вещах, — он отвечает на ее поцелуй. Голова-то у него в полном порядке.

Я спохватываюсь и обнаруживаю, что тяжело дышу, а пригоршню листьев, которую держал в руке, успел превратить в скользкую, терпко пахнущую массу. Мне тошно. Жарко. Стыдно. Я не за этим сюда шел. Не этого ожидал.

А чего ты ожидал, Рэй?

Когда двое сидят в одном инвалидном кресле, третий должен уйти. Так я и поступаю.

Я не дожидаюсь, когда она выйдет из дома в Ричмонде. Раздраженно взвизгнув шинами, мой автомобиль срывается с места. Визг призван сказать, что плевать я на них хотел. Зачем я вообще приехал? Мне это не интересно. Я просто пытаюсь убедить себя в том, что Джен осталась в прошлом; я даже пытаюсь волочиться за женщиной, которая немного на нее похожа. Подумать только! Ну и дурак. О чем я вообще думал? Дурак.

Дома я долго сижу в темной гостиной — в руке водка с тоником, раскачиваюсь на стуле, цепляясь за край разверзающейся подо мной бездны, и смотрю сквозь листву ясеня на железнодорожные пути, что тянутся с той стороны шоссе. Крохотные, похожие на игрушечные, поезда медленно ползут по мосту, завораживая меня: шипят и лязгают тормоза, стучат колеса, окна вагонов напоминают мелькающие кадрики фотопленки, снимки человеческих существ, спешащих к своим любимым. Они знать не знают о том, что я тут сижу один во мраке под стук колес проносящихся поездов.