Невидимый всадник

Я едва удержалась, чтобы не рассмеяться. Не было в суде большего плута, чем Мотя Бойко. Пользуясь тем, что его начальник — следователь 8-го района, старый большевик Ткачев, получивший чахотку в якутской ссылке, — часто отсутствовал, Мотя вершил все дела лично.

Но так как я приняла твердое решение быть выдержанной и не соваться со своим мнением, когда меня не спрашивают, я промолчала.

Шумилов словно отгадал мои мысли и сказал:

— Мотя Бойко будет у нас вполне на месте. Мы с вами будем его направлять.

Я оценила это «мы с вами» и поспешила согласиться.

— Давайте пойдем в камеру нарследа-восемь и посмотрим, как там произрастает Мотя Бойко.

Мы отправились.

Дорога шла мимо бывшего женского монастыря. У ворот сидели на лавочках бывшие монашенки, ныне члены артели «Ручвяз». Это неблагозвучное название было стыдливо написано от руки на небольшом листе бумаги, наклеенном на заборе. Кроме того, там еще стояло в скобках: «На спицах и других инструментах».

— Интересно, что это за «другие инструменты»? — заметил мой начальник.

Я объяснила, что имеется в виду крючок для ручного вязания. Все, что касается монашенок, было мне прекрасно известно. Когда я училась в младших группах — классов уже не было, — папа меня определил на квартиру в монастырь, чтобы я «не баловалась».

В настоящий момент монашенки «ручвязом» не занимались, а лузгали семечки и лениво переругивались.

Невдалеке, на паперти древней маленькой церкви, сидели слепцы и, яростно накручивая ручку цитры, деревянного ящика со струнами, дружно ныли на невероятной смеси украинского с русским:

Мимо рая прохожу,

Гирко плачу и тужу…

Дальше — больше, со слезою в голосе:

Дней воскресных я не чтил,

Во грехах дни проводил…

Батька с матерью хулил,

Ой, лыхо мени, лыхо!

Великое лыхо.

Душераздирающее мяуканье цитры как нельзя больше подходило к мрачному тексту.

Тут же, без перехода, звучно высморкавшись на паперть, слепцы весело заводили:

А у кума е бджо…

А у кума е бджо…

Бджо-о-олы!

Дай мне, кум, ме-ме…

Дай мне, кум, ме-ме…

Ме-е-ду!

Закончив, они затягивали гнусаво:

— Подайтэ, нэ минайтэ…

— А як ни, то не минэ вас лиха година… — добавляли они скороговоркой.

Мы шли браво, но мне страшно хотелось есть. Может, оттого, что нам все время попадались паштетные. В них сидели нэпманы. Многие из них были толстые, какими их рисовали в газетах.

Иные, наоборот, поражали худобой. На их тощих фигурах болтались пиджаки и визитки лучших времен. «Вот до чего довела нас Советская власть!» — как бы говорили они.

В большие зеркальные окна было видно, как нэпманы жрут мясо. И надо думать, это была не конина.

— Как вы думаете, это не конина?

— Где? — спросил Иона Петрович, будто с неба свалился.

— Ну, там, в паштетной…

— А… Не знаю. Меня это не интересует, — ответил Шумилов ледяным голосом, словно не он доедал со мной сегодня утром последнюю воблу из пайка.

— Трудно жить одними интеллектуальными интересами, Иона Петрович, — сказала я.

— Да? — Шумилов презрительно прищурился. — Кто же тогда поэт? Я поэт или вы поэт?

Он меня сразил. Я замолчала и больше не смотрела в окна.

Я действительно сочиняла стихи. Чаще всего на ходу. У меня не было времени сидеть и писать за столом, как это делали поэты «ушедшей эпохи». Собственно, не было и стола.

Камера следователя 8-го района помещалась в бывшем «доходном доме» баронессы Ган.

Мотя Бойко сидел за огромным письменным столом с фигурными ножками и с резными львиными мордами на ящиках. На Моте была вельветовая толстовка с голубым бантом под подбородком. Усы у него еще не росли, но на подбородке вился какой-то дымчатый пушок. Видно было, что Мотя его всячески холит.

Когда мы вошли, Мотя крутил ручку телефона и кричал в трубку:

— Уголовный розыск? Говорит нарслед-восемь. Что там такое в доме тридцать по Нетеченской? Женщина в сундуке? Не трогайте до моего приезда! Кого? Ни женщину, ни сундук не трогайте! Что, она живая? Так пусть вылезет из сундука. Уже вылезла? Так в чем же дело? Попытка удушения? Ведите дознание. Прибуду лично.

Мотя повесил трубку и будто только тут заметил нас.

Иона Петрович, стоя посреди комнаты в своем франтоватом сером костюме, с портфелем под мышкой, тихо проговорил:

— Я народный следователь первого района Шумилов. Это мой помощник Таисия Смолокурова.

В эту минуту я с восторгом поняла, что возврата к «Лельке» никогда не будет!

Мотя посмотрел на меня с глубочайшим презрением и с готовностью пододвинул Шумилову стул.

— Чем могу служить? — спросил он. Эта форма обращения мне понравилась. Я догадалась, что Мотя научился ей у старика Ткачева.

Шумилов подал мне стул, уселся сам и, к моему удивлению, даже не заикнулся о своем намерении взять Мотю к себе.

— По постановлению пленума губсуда, к моему району отходит участок от Пречбаза до Проточной, — начал он и оглянулся. На стенах карты района не было, но Мотя в одно мгновение извлек ее из ящика стола, и Шумилов отметил улицы, отходящие в наш район.

— Чудесно, — сказал Мотя. — Я — он сказал «я»! — просто задыхаюсь от дел. И знаете, большинство преступлений совершено именно на этих…

— Отходящих к нам улицах? — вежливо осведомился Шумилов.

— Определенно, — не моргнув глазом, подтвердил Мотя.

— Бывает, — сказал Шумилов.

— бывает, — нахально повторил Мотя и предложил приступить к делу.

Мы уселись за львиный стол. Мотя стал с треском распахивать дверцы канцелярских шкафов и быстренько накидал высокие кипы дел. Столб пыли поднялся кверху. Очевидно, Мотя не ставил себе целью разгрузить камеру за время болезни своего начальника.

— Значит, давайте так. Направо положим дела, которые отойдут к вам. Налево те, которые останутся у нас.

— Давайте, — согласился Шумилов. Опять он ничего не сказал о предполагаемом Мотином переходе к нему. И я уже решила, что Шумилов передумал. В самом деле: у Моти с этим его бантом был просто вызывающий вид…