Невидимый всадник

Впрочем, ввиду того что уже август, соловьи не поют. Кричит выпь, наверное, на Белых холмах. От этих звуков волосы на голове встают дыбом.

А туман подымается все выше, туда, на зеленые склоны, где монастырь, где пармские черницы сидят на лавочках и вяжут на спицах и крючком.

У книги не хватало последних страниц, и все вполне могло кончиться революцией и «ручвязом»…

Я шла вдоль ограды Ольшанского сада, новая ограда из добротных досок заменила штакетник, через который я когда-то сигала. Мне хотелось увидеть свет в оконце шалаша, но за высокой оградой и самого шалаша не было видно.

Отсюда до Лихова было не более семи верст, но я уже устала. Меня утомляли тишина и одиночество: я была одна во всем мире, если не считать лунных братьев, но и те были заняты своими братоубийственными делами вокруг наследства…

Стало страшно. Конечно, я не верила в старушечьи россказни, но где-то в глубине души я допускала, что кто-то все-таки живет на болоте в Белых мхах, зажигает по ночам огонечки и в лунные ночи тихонько подвывает от тоски. Совсем не обязательно, чтобы это был водяной, — еще чего! Но моя мама сама видела страхопута, заросшего до бровей, — весь в тине! Вполне возможно! Дезертир, скрывающийся от властей, — все абсолютно ясно!

Все-таки мне стало жутко. В такую ночь дезертир из болота мог вылезти из своего убежища в поисках пищи… Ну и что? Не съест же он меня!

Двигаться дальше по дороге, пустынной, сухой и белой, как в Галилее, решительно не хотелось. Есть же там, в садах, какой-то сторож! Тем более что Кузьма стал заведующим уземотделом и, уж конечно, с Ольшанки глаз не спускает… Я села у забора и прижалась спиной к его шершавым доскам: они были теплые, как не совсем остывшая печка…

Проснулась я от знакомого окрика: «Цоб-цобе!»

Пара волов тащила узкий, как люлька, воз, из глубины которого невидимый лодырь — ясно, что лежал на дне люльки, — сонным голосом повторял свое «Цоб-цобе!». Волы тоже двигались как во сне. Я вскочила на передок, на меня пахнуло запахом сена… «Цоб-цобе!» — закричала я страшным голосом. Волы, вероятно, от удивления дернули и пошли, бойко виляя крупом, как нэпмановские девицы на Екатерининской. Возница не отреагировал.

Когда я подходила к дому, папа как раз закрывал за собой калитку. Только что отгудел первый гудок. В руке он нес узелок: таскать обед — ага! — было некому.

Папа обрадовался:

— Га, Лелька? Та бежи ж прытче: мать дожидается.

— Да? Чего ж она дожидается? — по-дурацки спросила я.

— Валерка ж казав, що ты выстремглав притопаешь.

— А где он? — Я что-то заподозрила.

Папа бросил уже на ходу:

— Уихав. Мабудь, з шестичасовым.

Он еще что-то говорил, но второй гудок заглушил его.

Да мне уже было решительно все равно. Что-то важное произошло со мной этой ночью. Такое, что я запомнила ее. И еще: у меня было точное предчувствие, что когда-нибудь я по-новому переживу эту ночь.

III

— Дело об убийстве в гостинице «Шато» было классическим делом уже отходящей эпохи: белогвардейцы, убийство сообщника, агенты «оттуда». Но в нем были и элементы нового: враг стремился осесть, всосаться в нашу систему, использовать все обходные пути нэпа. Особенность этого периода и заключалась в том, что нэп иссякал, что экономический поединок решался не в его пользу. Мы призваны не только вести следствие по уголовным делам, но искать в них характерные для времени конфликты…

Шумилов говорил тихим голосом, медленно, давая возможность записывать. Практиканты смотрели ему в рот, слюнявили карандаши и переворачивали листки блокнотов.

В докладных записках в губком и Верховный Суд Шумилов доказывал на делах последних месяцев, что частный капитал уже не может «честно» соревноваться с государственным, что он вынужден искать лазейки и находить их на путях преступных: добывать себе место под солнцем мошенничеством, взятками, подкупом советских хозяйственников с целью затормозить развитие того или другого производства в государственной промышленности.

Долгие часы мы посвятили изучению загадочных дел, в которых можно было усмотреть следы шайки «доктора Ляховицкого», таинственного сообщества, приносившего огромный вред народному хозяйству: Ляховицкий был главой фальшивомонетчиков. Выпуская в большом количестве советские червонцы, так хорошо сделанные, что они свободно обращались на рынке, банда Ляховицкого, естественно, покушалась на полновесность советского рубля.

Это было дело разветвленное и запутанное.

Впервые о банде стало известно из показаний одного из подручных Ляховицкого, арестованного по другому делу. Желая облегчить свою участь, человек открыл неизвестную до той поры страницу истории преступного мира.

Ляховицкий, по прозвищу Доктор, гравер по профессии, имел еще в дореволюционные времена «специальность»: чеканка фальшивых денег. За это он в конце концов угодил в Сибирь. В годы революции Ляховицкий ухитрился вместе с политическими заключенными вернуться на родину. На юге России он подобрал сообщников, разыскал уцелевших старых друзей, нашел новых — граверов, художников, типографов. Дело поставил на широкую ногу. Червонцы размножались машинным способом, строго по образцу.

Человек не мог назвать сообщников Доктора, потому что не знал никого по фамилиям. Он мог лишь описать наружность людей, дать их словесный портрет.

Эти показания впервые и очень поверхностно коснулись тайны производства фальшивых денег.

Из архивов мы почерпнули сведения о профессиональном фальшивомонетчике, скрывавшемся под разными именами. Одним из них было: «доктор Ляховицкий». Была и его фотография: представительный, тогда еще не старый брюнет в пенсне. Были, конечно, и оттиски его пальцев. Но все это не давало ключа к решению задачи: «мастерская доктора» беспрерывно меняла место «работы». То это был разрушенный с виду дом на окраине, в который тайно пробирались подручные Доктора. То подвал, снятый под сапожную мастерскую, где действительно день-деньской трудились, тачая сапоги, дюжие парни. То открывалась паштетная в самой людной части города, бойко шла торговля пирожками и пончиками, а хозяин, престарелый нэпман, слыл в финансовых органах добросовестным налогоплательщиком.

Но стоило кому-то поймать испытующий взгляд, заметить подозрительную фигуру, так или иначе ощутить нежелательное внимание к себе, и в одно прекрасное утро оказывался заколоченным подвал, где не покладая рук трудились сапожники, и на двери популярной паштетной обнаруживалась записка: «Закрыто ввиду отсутствия продуктов».

И кто его знает, где еще и под каким прикрытием возникнет предприятие неуловимого Доктора!

То в одном месте, то в другом попадались фальшивые червонцы. Путь их проследить не удавалось.