Невидимый всадник

— Что же, по-твоему, госпожа Т. — это Гертруда Тилле? — усомнилась я.

— Почему бы нет? Тайная страсть скромной гувернантки… Жертва азарта…

— Какая жертва? Она же выиграла!

— Бывшая жертва. Вероятно, раньше она все-таки проигрывала…

Логика! Все это была чистая фантазия, но если быв ней имелась хоть частица истины, то можно было бы построить такую схему: Гертруда Тилле выиграла крупную сумму на бегах в 1916 году в Петрограде. Она сумела сохранить ее, может быть, в золоте, может быть, вложила в какие-то ценности. Она хранила их более десяти лет в тайнике под роялем, ведя полунищенское существование.

Кто-то, знавший — или узнавший — об этом, завладел ключами от квартиры Гертруды Тилле и от ее комнаты, проник туда ночью — именно в ту ночь, когда исчезновение Тилле еще не было замечено, — вынул из тайника ценности и скрылся.

Теперь встали вопросы: кто мог знать о тайнике? Каким образом были добыты ключи? Какова судьба потерпевшей?

И сейчас можно было допустить, что Гертруда Тилле была убита в корыстных целях.

Чтобы ответить на первый вопрос, надо было мысленно обежать круг известных нам связей Тилле. Но трудно было бы предположить, что кто-либо из людей, с которыми она соприкасалась, был посвящен в тайну столь деликатную.

И я пришла к мысли, что такого человека надо искать там, где все началось: на тех бегах, где Букет пришел первым, пусть даже в далеком 1916 году.

Ах, наверное, это тоже были одни мои фантазии, к тому же подогреваемые Овидием, сразу решившим, что это дело способно заинтересовать подписчиков «Вечерней газеты».

По-моему, он просто хотел съездить в командировку.

Борясь с собственным скептицизмом, я все же решила ехать в Ленинград. Как ни странно, Ларин вдохновился нашими завиральными идеями насчет поисков свидетелей событий более чем десятилетней давности.

Вопрос почему-то встал на пятиминутке. Поскольку дело Гертруды Тилле уже не было просто «Делом об исчезновении», а подозревалось убийство, оно перешло в разряд более важных, и все стали им интересоваться.

Я доложила о намеченных мною мерах не очень уверенно, поскольку поездка в Ленинград никак не могла быть признана насущно необходимой.

Видно, и Ларин несколько поостыл. С кислой миной он заметил, что я слишком затянула выяснение мотивов преступления вместо того, чтобы форсировать поиски виновников.

— Как же она могла искать виновников, когда даже не был установлен факт преступления? — вдруг возразил старик Гусев.

Может быть, он и не был стариком, а только им казался. Вообще-то он на пятиминутках спал, а тут вдруг проснулся и начал кричать, что у нас все делается неправильно: нет современной техники, все «на фу-фу».

Гусев был оригинал. Про себя он говорил, что принадлежит к «вымирающему племени московских чудаков». Работник он был тоже своеобразный. На службу приходил когда вздумается, а иногда оставался в прокуратуре на всю ночь. Как-то явился после полудня, весь мокрый; сказал, что встал рано, пошел на службу, но увидел, что дворники убирают снег, решил «подмогнуть» — «и так хорошо провел время»! Другой раз пришел с фонарем под глазом: задерживал хулигана на улице. И все в таком духе.

Но вдруг по какому-то делу на него находило озарение, и он легко разрешал непростую задачу.

Сейчас он предложил углубить психологическую разработку дела: искать в прошлом потерпевшей. Это, в общем, совпадало с моим планом.

Мой практикант Всеволод встал и, волнуясь, высказался в том смысле, что расследование всякого убийства должно начинаться с места преступления. Это вышло очень глупо, и на него сейчас же закричали, что в том- то и дело, что это место неизвестно.

Ларин постучал карандашом о графин, водворил порядок и сказал, что предлагаемые Гусевым психологические экскурсы — чистейший идеализм, отметенный нашей практикой…

— Почему же? — тихо возразил Шумилов. — Порфирий Петрович обличил Раскольникова методом психологическим, вы помните историю со статьей?

Опять разгорелся спор. Одни утверждали, что психологизм Порфирия имел целью только добиться признания Раскольникова, а следствие шло по линии вещной, фактической. Другие отказывали Порфирию в таланте следователя, считая его методы «полицейскими, жандармскими». Дискуссия вырывалась из рук Ларина, ион недовольно заметил, что споры такого рода уместны на семинарах по уголовному процессу, а не в кабинете прокурора.

В перепалке все забыли про меня и про дело Тилле.

Но, в общем, было ясно, что мне дадут командировку в Ленинград.

Всеволод водворил меня в купе и простился, с трудом сдерживая свою радость по поводу моего отъезда: он жаждал самостоятельности!

А я почему-то о ней и не думала, будучи под началом Шумилова. Правда, и я не Шумилов.

Димы все еще не было. Он вполне мог и не явиться. В этой их газете все быстро менялось. Они могли внезапно охладеть к теме «Московские криминалисты за работой», как охладели к цыганской оседлости.

Но он все же повис на подножке вагона, когда поезд уже тронулся. Дима, запыхавшись, вскочил в купе. Между мохнатой курткой заграничного происхождения и синим беретом совсем терялось маленькое Димино лицо с мокрой прядью на лбу — непонятно, каким образом Овидий казался таким значительным на эстраде…

Тогда только что пошли скорые поезда Москва — Ленинград, комфорт их был еще Внове. Что до меня, ТО я вообще видела мягкие вагоны только в окна проходящего поезда. И в кино. Так что они в моем воображении всегда связывались с какими-нибудь чрезвычайными обстоятельствами. Сейчас я ехала действительно в связи с чрезвычайным происшествием: бега, ценности, ограбление тайника, убийство…

Но я как-то выключилась из сферы деловых соображений, в которой протекала моя обычная работа. И дело, которое мне предстояло решить, стало представляться мне не отдельными деталями, за которые надо уцепиться, а целиком, словно роман, страницы которого я листаю в той последовательности, которую предлагает мне автор.

«Это ничего, — успокаивала я себя, — собственно, это и есть дедуктивный метод. Я охвачу общую картину, а потом перейду к подробностям. И этот «картинный метод» может даже на что-то подтолкнуть…»

Хотя в глубине души я понимала, что вижу все уже не глазами профессионала следователя, а кого-то другого, для кого и важно другое: цвет, запах, общий колорит, человеческие отношения вообще, без связи с делом…

И с этим настроением гармонировали наполненные матовым светом плафоны под потолком, и тисненые обои купе, и неназойливый, приглушенный стук колес, и мягкое покачивание вагона, и даже Овидий со своим отрешенным взглядом не вырывался из общей композиции, а законно занимал в ней свое место.