Невинная кровь

Тут она снова взяла сигарету, вернулась к своему кроссворду и, не глядя на девушку, процедила:

— Можете осмотреть квартиру прямо сейчас. Дэлани-стрит, дом двенадцать. Две комнаты и кухня. Ванная общая, на первом этаже фруктовая лавка. Вам очень повезло. Дешевле не найти, по крайней мере в центре. На самом деле квартира должна стоить в два раза дороже, но мистеру Котсу спешно пришлось уехать в Нью-Йорк и сдать ненадолго жилье.

— Там есть мебель?

Блондинка ответила:

— Немного. Знаете, люди предпочитают завозить собственную. Но кое-что найдется.

— Пожалуй, я сейчас же и осмотрю жилье.

Девушка получила ключи под расписку, однако не торопилась ехать по указанному адресу. Боясь принять поспешное решение, она задумала сначала прогуляться и привести в порядок мысли. Правда, тротуары были переполнены. Толкотня, неразбериха, детские коляски, тележки разносчиков… Неспокойное сердце повлекло ее подальше от суеты. Филиппа свернула в кафе и присела за столик у окна. Подошла сутулая официантка с гладкой прической, в запачканной униформе, и девушка попросила кофе. Напиток в пластмассовом стаканчике оказался бледным, чуть теплым, не имел вкуса и буквально вставал поперек горла. Оглядываясь по сторонам, на других посетителей, которые не только умудрялись, хотя и без особого удовольствия, цедить мерзкую жидкость, но и заказывали так называемую еду — пережаренные гамбургеры, подмоченный жареный картофель, яичницу с бурыми загибающимися краями, плавающую в грязном жире, — Филиппа не могла не согласиться: пожалуй, Морис действительно в чем-то прав, и в жизни бедным все без исключения перепадает худшего качества.

Подоконник украшали плетеные корзинки с искусственными цветами и виноградными лозами, покрытыми слоем пыли. На дороге сверкали, с шумом проносясь мимо, автобусы и машины, на тротуарах тоже кипела жизнь. То и дело сизое, черное или коричневое лицо на миг прижималось к оконному стеклу, чтобы изучить прейскурант. Казалось, они все глазели на девушку. Лица сменяли одно другое, словно безмолвные свидетели ее душевных колебаний.

Вспоминая свой жизненный опыт и все, чему ее учили, Филиппа вдруг поняла, что совершенно не готова к той ситуации, в которую угодила. Железное кольцо скользнуло на палец, так что два ключа — должно быть, от общей парадной двери и от самой квартиры — легли на ладонь, холодные и тяжелые, подчеркивая сюрреализм происходящего. Усвоенные девушкой нравственные уроки (Морис назвал бы их работой внушения и самодовольно улыбнулся бы при этом, упиваясь своей откровенностью) строились на семантике, на интеллектуализации привычного следования заезженным постулатам общества, которые предписывали хорошо относиться к другим во имя неких отвлеченных понятий: социального порядка, приятной жизни, естественной справедливости. Но чаще всего хорошее отношение к ближнему попросту обеспечивало подобное же поведение с его стороны. Подразумевалось, будто начитанные, остроумные, красивые или богатые не слишком нуждаются в такого рода уловках; им не очень-то шло подавать остальным пример.

Образование тоже не готовило ее к серьезным вопросам. Номинально коллегия южного Лондона считалась христианским учреждением, однако совместное пятнадцатиминутное пение псалмов, с которого начинался обычный учебный день, казалось Филиппе не более чем удобным следованием традиции, способом удостовериться, что школа будет в сборе, пока директриса читает объявления. Кое-кто из девочек увлекался религией. Англиканство, в особенности официальное, воспринималось как разумный компромисс между мифом и реальностью, оправданный красотами литургии, как провозглашение сокровенной английской сущности; однако в действительности это была всеобщая религия либеральных гуманистов, приправленная ритуалами, дабы отвечать личному вкусу каждого, и Филиппа всегда подозревала, что для мнимого англиканца Габриеля она когда-либо имела больший смысл. Горстка представителей христианской теологии, католиков и нонконформистов выглядела белыми воронами, жертвами семейного уклада. Ни слова из того, что они исповедовали, не противоречило главной установке школы, основанной на поклонении человеческому разуму. Подобно собратьям из привилегированных частных средних школ Уинчестера, Вестминстера и Сент-Полз девочки воспитывались в духе всеобщего жесткого состязания интеллектов. Филиппа прониклась им еще в младших классах. Все они словно были отмечены особой, невидимой глазу печатью успеха. Этакий благословенный круг избранных, спасенных от проклятия рутины, безденежья, нелогичности, от провала. Университеты, куда они поступят, профессии, которые они изберут, и даже мужчины, за которых они выйдут, — все казалось подчиненным иерархии, хотя и трудно уловимой, не высказанной вслух. Конечно, для девушки их мир не был единственным, где она могла бы найти себе место: в груди Филиппы билось сердце писателя, поэтому ей открывались любые миры. Однако Морис дол го стремился именно к такой обстановке, именно так он воспитывал приемную дочь, и до сих пору нее не возникало трудностей по этому поводу. Даже после временного пребывания среди варваров цивилизация легко распахнет ей свои двери — не как чужачке, но как свободной личности.

Пожалуй, леди Беатрис — та, что раз в неделю преподавала девочкам моральную философию, — не затруднилась бы с ответом на терзания бывшей ученицы — если только новые вопросы и обсуждение того, имеют ли они вообще какой-то смысл, можно считать ответом. Девушке припомнилась тема последнего еженедельного эссе — задание, которое само по себе являлось признаком превосходства, ибо лишь лучшим шести ученицам дозволялось посещать лекции леди Беатрис.

«Действуйте исключительно в согласии с тем законом, который вы в то же время пожелаете возвести в ранг универсального». При обсуждении данной темы ссылаться требовалось на критицизм Гегеля и кантовскую систему нравственной философии.

Ну и какое отношение имели они к ситуации, когда на дешевую квартиру претендуют бывшая заключенная-детоубийца и беременная женщина с ребенком?.. В школьном вестибюле однажды вывесили записку: «Капеллан встречается с девочками в кабинете таком-то по предварительной договоренности или же в пятницу, с половины первого до двух, и в среду, с четырех до половины шестого, для божественных занятий». Ученицы долго хихикали над нечаянным каламбуром этого человека, начисто лишенного юмора. Зато у него наверняка нашелся бы ответ:

— «Се, заповедь новую даю вам: да любите друг друга». [26]

Но ведь это невозможно сделать одним лишь усилием воли. Разумеется, верующие оправдаются: «Господи, покажи нам как?» Впрочем, и тогда Богочеловек, которого никто и не вспомнил бы в наши дни, умри Он тихо и смирно в своей постели, знал бы, что сказать: «Я показал».

Кафе оказалось не самым подходящим местом для решения моральной дилеммы. Вокруг стоял ужасный шум, да и столиков не хватало. Утомленная мамаша со складной коляской в руках и малышом, вцепившимся в ее юбку, нетерпеливо озиралась у входа. Что ж, Филиппа просидела здесь достаточно долго. Оставив под блюдечком со стаканом недопитого кофе пять пенсов чаевых, девушка наконец поднялась, опустила ключи в сумочку и твердым шагом направилась в нужном направлении.

26

Евангелие от Иоанна. 13:34.

14

Дэлани-стрит пересекала Мелл-стрит неподалеку от Лиссон-гроув. Это была узкая улочка, по левой стороне которой тянулась галерея из маленьких лавок. В самом конце располагался паб «Гренадер» с роскошной вывеской, за ним под крашеными стеклами таился тотализатор, гудящий, словно пчелиный улей. Далее размещалась витрина парикмахерской, обклеенная рекламными объявлениями производителей лосьонов, на заднем плане которой торчало четыре головы от манекенов. Безжизненные кукольные очи в зияющих глазницах смотрели куда-то вверх, а соломенные парики придавали моделям вид останков жертв гильотины. Для полноты иллюзии не хватало только красного зигзага по краю каждой отрубленной шеи. Через стекло Филиппа увидела двух посетителей, ожидающих своей очереди, и сухопарого старичка, что трудился над затылком клиента, высоко поднимая гребень.

Зеленая дверь с черным номером двенадцать, почтовым ящиком и железным молоточком в стиле викторианской эпохи втиснулась между лавкой старьевщика и магазинчиком зеленщика, некогда занимавшим только первый этаж дома; со временем оба заведения выплеснулись еще и на тротуар. На фасаде зеленной красовалась надпись: «Фрукты и овощи Монти». Прилавок устилал мохнатый коврик грязновато-бурого цвета, на котором не без художественного вкуса были разложены груды всевозможных плодов. Затейливая пирамида из апельсинов таинственно мерцала из сумрака внутреннего магазина. Связки бананов и гроздья винограда живописно висели на перекладине за спиной продавца. Ящики с вытертыми до блеска яблоками, морковью и помидорами выстроились, образуя стройный узор, будто на празднике сбора урожая. Коренастый молодой человек со спутанными, давно не мытыми светлыми волосами до плеч, полноватым радушным лицом и огромными ладонями пересыпал томаты из чашки весов прямо в пакет, протянутый пожилым покупателем, немилосердно укутавшимся в этот летний день, так что под матерчатой кепкой почти сразу же начинались полосатые шерстяные шарфы, а руки защищали теплые рукавицы.

Теперь, когда Филиппа достигла цели, ее разрывали противоречивые чувства. С одной стороны, ей не терпелось осмотреть квартиру, с другой — почему-то было страшновато взять и вставить ключ в замок. Не то желая поупражняться в самообладании, не то стремясь оттянуть минуту разочарования, девушка заставила себя еще немного поглазеть вокруг.

Лавка старьевщика вызвала у нее любопытство. Снаружи разместилась разнообразная старая мебель: четыре плетеных кресла, тяжелый кухонный стол, заваленный коробками забытых журналов и книжек, древняя швейная машинка с ножным приводом, эмалированный таз для стирки, заполненный керамикой с оббитыми краями, а также всяческой дребеденью из дерева. У ножек стола примостились гравюры викторианской эпохи вперемежку с любительскими акварелями в самых причудливых рамах. Прямо на тротуаре стояла большая картонная коробка с постельным бельем, в которой радостно рылись молоденькие женщины. На витрине нельзя было найти ни единого свободного дюйма. Казалось, произведения искусства просто сложили кучей, невзирая на их качество и, судя по всему, даже на цену. Потрескавшаяся статуэтка соседствовала с изящно расписанными чайными парами, подковы — с подсвечниками, китайское блюдо — с глиняной плошкой, а в центре восседала гордость лавки — антикварная кукла с утонченным личиком из фарфора и пухлыми ножками, набитыми соломой.

Чувствуя на себе любопытный взгляд зеленщика, Филиппа вставила первый ключ в замок и вошла в узкий коридор. Здесь пахло глиной и яблоками, причем довольно резко. Может, оно и к лучшему, поскольку это глушило прочие, менее приятные ароматы. Коридор оказался очень тесным — чересчур неудобно для детской коляски, отметила про себя девушка. К тому же проходу мешали мешки с картошкой и вместительная сетка с луком. Открытая дверь по правую руку вела в магазин, еще одна, со стеклянной панелью, — на задний двор. Филиппа решила наведаться туда после, хотя воображение уже рисовало ей вьющиеся растения и большие белые горшки с геранью. Взойдя по крутым ступеням, застеленным грубым шерстяным половиком, девушка очутилась на маленькой лестничной площадке и осторожно приоткрыла дверь. Глазам предстал санузел. Крупная старомодная ванна неожиданно поразила чистотой, разве что вокруг сточной трубы скопились ржавчина и слизь. Крохотная раковина покрылась коростой от грязи, из мыльницы торчала неизвестно как втиснутая туда жирная мочалка. Высоко над неподъемным коричневато-красным сиденьем унитаза находился сливной бачок с железной цепью, которую удлинили за счет обрывка веревки. Другой обрывок был натянут над ванной, провисая под тяжестью пары джинсов и двух замаранных полотенец.