Невинная кровь

— Почему ты не говорил мне?

— Хотелось бы думать, что из страха тебя расстроить. Некоторые жестокие поступки требуют определенной смелости. Мне ее недостало. Я честно пытался предупредить, когда советовал тебе разведать побольше о том суде. В газетах указывалась дата преступления. И потом, тебе могло бы броситься в глаза отсутствие всяких упоминаний о ребенке. Однако ты не желала фактов, не хотела с нами говорить и будто нарочно держала глаза закрытыми. Даже странно, что в столь серьезном вопросе именно ты отказалась прибегнуть к помощи разума, которым так гордилась и на который полагалась во всяком деле.

«На что еще мне было полагаться? — едва не вскричала Филиппа. — Разве оставалось что-то другое?» Вместо этого она произнесла:

— Спасибо, хоть сейчас рассказал.

— Это ничего не меняет. В конце концов, если родственные узы — единственное, что тебя интересует, с ними все в порядке. С другой стороны, я кормил и воспитывал тебя десять лет. Может, по закону это и не дает права на какие-то притязания, однако высказать настоятельное пожелание по поводу твоего будущего мне дозволяется, верно? И я не сдамся без боя, потому что ты должна получить образование. Такими возможностями не бросаются. Три года учебы важны для тебя именно сейчас, в юности. — Помолчав, он сухо прибавил: — И еще я имею право на собственное серебро эпохи короля Георга. Если вам нужны деньги — продавай Генри Уолтона.

— Ты больше ничего не хочешь мне сказать? — спросила девушка, присмирев, будто новая горничная на собеседовании.

— Только одно. Здесь по-прежнему твой дом и твое место. Конечно, документ об удочерении не столь окрашен чувствами, как настоящие кровные узы; разве недовольно крови в вашей семье?

Уже у двери Филиппа обернулась:

— А все-таки, почему? Почему ты взял меня?

— Я уже сказал: потому что не мог о тебе не думать. Опасался за твою судьбу. Ненавижу насилие.

— Но ты же надеялся получить что-то взамен? Такие банальные вещи, как благодарность, развлечение, интерес, радости покровителя, мою дружбу под старость?

— В то время мне так не казалось. Хотя, наверное. Я всегда желал слишком многого. Можно сказать, я искал любви.

Три минуты спустя он стоял у окна, глядя, как она уходит. Девушка неуловимо переменилась: потускнела и двигалась, точно пьяная. Впрочем, из дверей она выскочила, словно застигнутая врасплох воровка. Ссутулившись, Филиппа будто бы стала ниже ростом — наверное, именно так она будет выглядеть под старость. Внезапно девушка ринулась на проезжую часть, наперерез спешащему такси. Морис ахнул и крепко зажмурился. Сердце бешено колотилось в груди. Через некоторое время он открыл глаза; Филиппа не пострадала. До Мориса донеслись визг тормозов и приглушенное проклятие. Ни разу не обернувшись, девушка торопливым неуклюжим шагом двинулась прочь и скрылась из вида.

Приемный отец не сожалел обо всем, что наговорил, и не очень-то тревожился за Филиппу. Она пережила страшные семь лет в родительском доме, переживет и это. Кроме того, девушка собирается сочинять книги. Кто-то — Морис забыл, кто именно, — заметил, что творческий человек обязан перенести в детстве столько лишений, сколько сможет, и не сломаться. Филиппа уж точно не сломается. Кто угодно, только не она. Еще немало кровавых клочьев разодранной плоти повиснет на колючей проволоке, обвившей это недевичье сердце. И все же душу снедало беспокойство — досадное, ибо с трудом подчинялось голосу рассудка и к тому же несло в себе семя вины. Интересно, что она теперь скажет матери? Какие бы узы их ни связывали, это нелюбовь; по крайней мере мистер Пэлфри не так понимал это завязшее в зубах слово. Филиппа прожила с преступницей лишь пять недель; на Кальдекот-Террас она жила долгих десять лет и явно не нуждалась в любви. Трудно представить, какое бы у девушки сделалось лицо, поведай Морис хотя бы часть правды об их отношениях со студенткой.

«Знаешь, я связался с ней от скуки, самовлюбленности, любопытства, полового тщеславия, возможно, даже из чувства нежности. Но Шейла — только замена подлинника. Все они были заменами. Обнимая эту девушку, я думал о тебе».

Край покрывала загнулся. Мужчина расправил его. Одержимая порядком Хильда непременно разглядела бы такую мелочь. Потом он отправился в ванную комнату посмотреть, не осталось ли там следов пребывания гостьи. Во всяком случае, можно было не тревожиться насчет незнакомого запаха. Еще до того, как сблизиться с Шейлой, Морис попросил ее не пользоваться духами. И получил в ответ: «Я и так не пользуюсь». В памяти всплыло ее разобиженное лицо: дескать, как же ты не заметил. Слова выдали с головой его расчет возможного риска и сразу же снизили близость между ними до пошлой, низменной интрижки. А ведь оба желали чего-то большего. Теперь мистер Пэлфри пытался понять, что же толкало его искать запретных удовольствий — похоть, скука, тоска, возрастной кризис? Надеялся ли он утешиться, узнав о собственном бесплодии, ощутить себя настоящим мужчиной, по-прежнему привлекательным для молоденьких дам? Или в самом деле жаждал вернуть утраченные прелести любви, заранее зная, что обречен?

Морис испытывал телесное и душевное опустошение. Захотелось чем-то побаловать себя. Он достал высокий бокал, бутылку «Нирштайнера», ведерко со льдом и вышел посидеть в саду. Вокруг стояла тяжелая духота, словно под тяжелым потным одеялом. В воздухе чувствовался металлический привкус далекой грозы. Скорее бы одеяло прорвалось, обрушив на поднятое к небу лицо гигантские прохладные потоки дождя; хорошо бы вымокнуть до нитки! Интересно, почему задерживается Хильда? Ах да. За завтраком она упоминала, что вечером пройдется по магазинам на Оксфорд-стрит. Видимо, нынче надо рассчитывать на холодный ужин.

Морис не очень сокрушался по поводу Шейлы Манинг. Им все равно пришлось бы расстаться, ведь через две недели Хильда намеревалась оставить место в суде. Сегодняшняя сцена лишь освободила его от хлопотных и тяжелых объяснений, жалоб и упреков, без которых обычно не умирает ни одно желание. И почему его тянуло к женщинам, которых он жалел? Как раз от них-то сложнее всего избавиться. Морис завидовал своим коллегам: те исхитрялись находить опытных, жизнерадостных девиц без угрызений совести, не требовавших ничего, кроме случайных приглашений на хороший ужин и мимолетных удовольствий от близости.

Пожалуй, лучше рассказать Хильде, что в дом приходила Филиппа. Выложить всю правду, за маленьким исключением.

Приемная дочь наверняка не выдаст его, а если и проболтается о Шейле — ничего страшного. Главное — она скоро вернется, а Хильде только того и надо. Волны жизни покатятся по привычному руслу. Чего еще желать? Морис прикрыл глаза, позволив себе ускользнуть от укоров совести и всяких тревог. В душе его почти воцарился мир — и надо же было, чтобы именно в этот миг ароматы роз и вина, коварно смешавшись, воскресили в памяти жаркий июньский день десятилетней давности. Он вновь прошел среди высоких живых изгородей, чтобы войти в огромный розовый сад Пеннингтона, где впервые увидел Филиппу.

9

Ему никогда не доводилось встречать подобных детей. Девочка недвижно стояла чуть поодаль от ворчливой, расплывшейся няни, сетующей на духоту, и серьезно смотрела на Мориса. Ее изумрудные глаза мерцали необычайным огнем из-под изогнутых бровей. На коже, озаренной золотистым предвечерним сиянием, играли зеленоватые тени листвы: казалось, мужчина смотрит сквозь толщу воды. Золотая коса, по-старомодному обернутая надолбом, как у зрелой женщины, подчеркивала контраст между гордо посаженной головкой в стиле картин шестнадцатого столетия эпохи Ренессанса и тщедушным детским тельцем. Малышке было на вид не больше семи лет. Не по-летнему теплая юбка, прикрывавшая лодыжки, держалась на поясе благодаря гигантской безопасной булавке. Бледные, покрытые легким пухом руки блестели в солнечных лучах, беспомощно торча из коротких рукавов блузки, — настолько тонкой, что ткань липла к хрупкой, точно у птички, груди.

Хильда заговорила с няней. Как выяснилось, женщину звали Глэдис Бедоуз, и пришла она в Пеннингтон, чтобы навестить сестру. Морис же обратился прямо к ребенку:

— Тебе не скучно здесь? Чего бы ты хотела?

— У вас тут есть книги?

— Есть, и много, в библиотеке. Хочешь взглянуть?

Она кивнула и неторопливо последовала за ним через лужайку. Дамы, занятые беседой, брели позади. Девочка шагала рядом, однако на расстоянии, странно, по-взрослому, сложив перед собой ладони, словно участвовала в церемонии. Миссис Бедоуз, как и положено женщине ее типа, извергала поток вечных жалоб. Замкнутая, нескладная Хильда почему-то располагала к подобного рода откровениям; а может, ей просто недоставало уверенности в себе и жестокости, чтобы оборвать их? Когда бы Морис ни наведался в кухню, если только в доме была прислуга, он непременно заставал двух женщин за чаепитием, причем Хильда покорно клонила голову, слушая бесконечные излияния чужих горестей. Вот и сейчас в согретом, наполненном ароматами воздухе отчетливо звенели зудящие, сердитые нотки.