Невинные рассказы
Шрифт:
<После этого отсутствуют 4 листа автографа.>
С каждым годом, с каждым днем все более и более исчезает прежняя привольная жизнь провинций, и вместо нее появляется какая-то чопорная натянутость, какой-то нелепый антагонизм, еще не высказывающийся явно, но уже дающий себя чувствовать особого рода метанием взоров, расширением ноздрей, покороблением уст и общим рылокошением. Даже искушенная опытом мудрость генерала Зубатова, который, как и все наши древние администраторы, полагает, что главная задача его административных потуг заключается не в том, чтобы край управлялся законами божескими, а в том, чтоб аристократы города N не грызлись между собой и не предавались в излишестве сплетничанью, даже и эта мудрость, говорю я, разбивается вдребезги перед упомянутыми выше рылокошениями и спиноотворачиваниями. Грустное и безотрадное чувство овладевает человеком при
— Какое изобилие рыбы в реках было! — тоскует помещик Птицын.
— И какая была все крупная-с! — вздыхает недоросль из дворян Шалимов.
Присутствующий при этом отставной капитан Постукин хотя и не принимает словесного участия в разговоре, но оттопыривает губы и отмеривает руками два аршина, чтоб показать наглядно, каких именно размеров водилась в реках рыба.
— Во всем, во всем изобилие было! — вступается генерал Голубчиков (из аристократов казенной палаты), облизываясь и сгорая нетерпением дать разговору направление винокуренное.
— И музицки больса вина кусали! — подвиливает хвостом Герш Шмулевич.
— И винокуренные заводчики свой расчет находили! — подхватывает Голубчиков.
— Вспоминать больно!
— И весьма.
— Да и люди были какие-то особенные! — рычит отставной корнет Иван Сергеев Катышкин, — примерно скажу хоть насчет дорог. Что это за бесценный народ был! Засядешь, бывало, в трущобу, экипажи были все грузные, лошади надседаются — ну, просто смерть! Ничуть не бывало! Кликнешь только: Трошка! Слезет это Трошка с козел, там ногой, тут плечом — и пошла в ход карета!
В это время капитан Постукин пыхтит и делает такое движение плечом, как будто бы действительно выпирает им из трущобы карету.
— Сердечный народ был, любовный!
— А главное, то хорошо в старину было, что все это просто делалось! Угодил, финизерв какой-нибудь к обеду соорудил — рюмка водки тебе, а оплошал, таракана там, что ли, в суп пустил — ну, не прогневайся, друг! сейчас его au naturel [102] и марш на конюшню!
— И не роптали!
— Не только не роптали, а еще бога за господ молили! поильцами, кормильцами чествовали!
102
в натуральном виде
— Веселое было времечко!
— Веселое!
— Рыба-то, рыбица какая была!
— И не говорите! Еще как теперь вижу, каких у меня карасей в пруде ловливали! Выволокут его, бывало, так даже весь мохом оброс, бестия! А уж о вкусе и не спрашивайте… млеет!
— Вспоминать больно!
— И весьма.
Но вот мало-помалу в другом конце зала образуется иной кружок. В нем не слышится разговоров ни о рыбе, ни о «финзервах», но, взамен того, до слуха изумленных гостей долетают слова, вроде: «вменяемость», «подсудность», «гласное судопроизводство» и проч. Люди, составляющие этот кружок, суть те самые «хорошие» люди, которые служат предметом настоящего исследования.
Завидевши их, люди старинного века умолкают и стараются поскорее пристроиться к карточным столам.
— Интриганты пришли! ишь их привалило! — говорит Катышкин, уходя восвояси, и затем, в продолжение целого вечера, уже ничего не произносит, кроме «пас», «семь без козырей», или «Петр Иваныч опять-таки подсидел»…
Между тем хорошие люди, засевши в противоположном углу, продолжают вести разумную беседу об устноеги, гласности и бескорыстии. Они держат себя гордо, выступают плавно и не давая притом никому дороги, а в отношении к хорошим людям старого покроя выказывают отменную строгость, и только в редких случаях, а именно когда у кого-нибудь из них уж слишком забавная наружность, то есть или нос вавилонами,
или на руке, вместо пяти, шесть пальцев, позволяют себе относиться к нему с благодушием, напоминающим материнскую снисходительность.— У меня сегодня по палате крайне неприятный случай был! — восклицает некоторый молодой и совершенно поджарый председатель, — один из моих чиновников дозволил себе нарушение канцелярской тайны!
— Тсс… сколько ведь раз их за это учили — и все как с гуся вода! что ж вы сделали?
— Ну, разумеется, вон его!
— Конечно, это наш долг — очищать воздух!
— Однако, господа, — вступается прокурор, который весь погружен в свое звание истолкователя сомнений, — однако не будет ли это противно «гласности»?
— Гм… да, — переглядываются присутствующие.
— Позвольте, господа! — восклицает тот же председатель, — по моему мнению, гласность сама по себе, а исполнение долга само по себе! Эти две вещи смешивать нельзя!
— Н-да, нельзя! — поддакивает товарищ председателя Курилкин.
— Я тоже согласен с мнением Ивана Тимофеича, — вмешивается другой председатель, — я с своей стороны полагаю, что гласность есть вещь хотя желательная, но существующая еще лишь в большем или меньшем отдалении, тогда как исполнение долга есть вещь действительная, не терпящая ни рассуждений, ни отлагательства.
— Итак, Иван Тимофеич поступил весьма здраво, отсекши гнилой член от административного тела, — заключает вице-губернатор.
— Это ясно, как день.
— Да… теперь и я вижу, что так, — уныло бормочет прокурор, которого угрызает совесть за то, что, не далее как третьего дня, у него в канцелярии случился подобный же пример недержания канцелярской тайны, и он, во имя «гласности», не только не растерзал дерзновенного чиновника на части, но даже посулил ему дать прочесть статью об этом предмете, напечатанную в «Русском вестнике».
— Конечно, если мы, люди новые, не будем очищать воздух и отсекать гнилые члены, то на ком же будут покоиться надежды России? уж не на этой ли архивной рже? — справедливо заключает вице-губернатор, указывая на заседающих за карточными столами.
И разговор продолжается все в том же тоне и духе, переходя от нарушения канцелярской тайны к вопросу о том, может ли чиновник, получающий целковый в месяц жалованья, прилично содержать себя (ответ: хотя и не роскошно, но может), от этого вопроса к рассуждениям о пользе ревизионного стола, причем вице-губернатор представляет глубочайшие соображения относительно посылки нарочных на счет нерадивых чиновников.
В это время, за одним из карточных столов, внезапно раздается энергический протест.
— Нет, нет, нет! это, брат, шутишь! — восклицает помещик Птицын, — играть я с тобой сколько угодно буду, а уж сдавать карты не позволю… ни-ни, и не думай!
Кто же они, эти зараженные новыми идеями люди? кто эти робеспьеры формалистики? эти террористы начальстволюбия? эти сорванцы исполнительности?
Выше было сказано, что нынешние хорошие люди суть те же самые убогие мыслью, нечистые сердцем субъекты, которыми и в старину изобиловала Русь, и которых точно так же, как и нынче, величали людьми хорошими. И действительно, если формы древнего сосуда несколько очистились, то из этого отнюдь не следует, чтобы содержанием для них служило что-либо новое, а не прежнее промозглое и мутное вино. Изменение форм в этом случае есть следствие единственно нашей переимчивости, а не внутренних потребностей духа. Относительно этих последних все обстоит как и прежде. По-прежнему мы оказываемся бедными инициативою, шаткими и зависимыми в убеждениях; по-прежнему гибко и не дерзновенно пригибаемся то в ту, то в другую сторону, следуя направлению ледовитых ветров, иссушающих нашу родную равнину из одного края в другой. По-прежнему, лишенные всякой дельной подготовки, мы отнюдь, однако ж, не сомневаемся, что можем управлять судьбами, если не целого мира (для этого высшее начальство есть), то, по крайней мере, одного из его захолустьев; по-прежнему мы наивно открываем рты при всяком вопросе, выработанном жизнью; по-прежнему не можем предложить никакого разрешения, кроме тупого и бесплодного гнета, не можем дать никакого совета, не справившись наперед в многотомном и, к сожалению, еще не съеденном мышами архиве канцелярской рутинной мудрости. Скажу больше: изменение форм не только не принесло пользы, но положительно послужило во вред делу. В прежние времена наша необузданность, по крайней мере, смягчалась нравственною распущенностью, подкупностью и другими качествами, гнусность которых хотя и не подлежит сомнению, но которые (какова должна быть среда, в которой подобные свойства могут быть чтимы на