Невозможно остановиться

Это таинство происходит ранним утром у меня на кухне еще до отъезда на Кунашир.

— Ты, Илюша, особенно не свирепствуй, ладно? — прошу я с некоторой дрожью в голосе.

— Не бойся. Опыт есть, — сухо отвечает мой личный врач. — Спустил штаны?

— Спустил.

— Хорошо. Сейчас.

Необычайно сосредоточенно, как в момент чтения стихов, Илюша отламывает головки ампул, протыкает резиновую пробку бутылочки и попеременно набирает лекарства в шприц.

— Ты все правильно делаешь? — тревожусь я.

— Все правильно. Жопой к свету, Юраша! — командует он.

Я поворачиваюсь, как просит, хотя чего ее разглядывать в солнечном свете, мою дуру?

— Не дрожи!

— Я не дрожу.

— Дрожишь. Не дрожи! Расслабься. В левую или правую?

— Давай в левую. Ближе к сердцу.

Бац! Сильный шлепок по ягодице… можно сказать, пощечина. И легкий, неболезненный укол — это Илюша ловко вводит мне иглу в мягкое место.

— Стой спокойно! Не больно?

— Нет.

— Ну, вот. Готово! Придержи ватку. Видишь, как все просто, — гордится Илюша своей умелой работой.

— Спасибо тебе.

— Пять-шесть таких сеансов, и все как рукой снимет.

— Пять-шесть? — переспрашиваю. — А не мало?

— Хватит. Я тебе лошадиные дозы вкатываю.

— А мне это не повредит, нет?

— Ну, иди в лечебницу! — сердится он. — Хочешь?

— Нет, не хочу. Избави Бог!

— То-то, — удовлетворенно говорит Илюша, складывая свои инструменты.

Но и он, многомудрый эскулап, не знает (и не может знать), успел ли я, сумел ли передать свою нежданную заразу Лизоньке в тот прощальный вечер. В принципе, считает Илюша, должна подхватить — и я содрогаюсь. Но может пронести благополучно, говорит он, и я облегченно дышу. Все зависит, видишь ли, от предрасположенности, от сопротивляемости организма. А от кого получил такой подарок?

По моим расчетам, это пароходная Римма. Да, та самая, из клана калиновых, которую Теодоров так беззаветно (нежно и трепетно) утешал в каюте… подумать только! Если это так, то — Господи, Господи! — не пострадала ли от меня стерильная медицинская сестра Мотенька? Как считаешь, Илья? Он считает, что такая опасность есть, и по приезду с Курил я должен наведаться к Моте и поинтересоваться ее самочувствием.

А пока… пока я ничего не знаю, не ведаю и распаленно умоляю свою Лизоньку:

— Ну, не брыкайся, милая! Ну, зачем?

— Я не хочу.

— Хочешь.

— Не хочу я!

— Хочешь. Чувствую.

— Бабуля моя!..

— Ей уже не поможешь, пойми. Она не осудит, Лиза.

— Ты гад. Циник.

— Ох, нет! Неправда!

— На Страшном Суде, знай…

— Беру на себя, Лиза. Все на себя беру.

— Бабулечка моя милая! — причитает она.

— А я не милый? — сержусь я.

— И ты милый.

— Ну вот, правильно.

— Я тебя… укушу сейчас.

— Кусай.

— Я тебя ждала.

— Правда?

— У тебя с Варькой ничего не было?

— Что ты, окстись!

— Дверь не закрыта.

— Закрою.

И закрываю поспешно дверь, сбрасывая с себя ненавистную одежду… и шепчу Володе Рачительному, рядом сидящему:

— Второй ряд, третья слева.

Он кивает: он сам уже приметил, выделил среди одинаковых белых косынок, стягиваюших волосы, среди единообразных халатов и фартуков эту молодую, вдумчивую рыбообработчицу. Она не сводит глаз с Илюши, который, вскинув подбородок, отрешенно воспарив, уподобясь то ли Финисту Ясну Соколу, то ли Аленькому Цветочку, то ли великому артисту Нерону… неважно кому! — накаляет Красный этот уголок высоким своим голосом, неразменными словами. По линии Бюро пропаганды художественной литературы.

— Четвертый ряд у прохода, — быстро шепчет мне остробородый Володя Рачительный.

Теперь киваю я: вижу, вижу. Нерусское лицо, широкоскулое, с удлиненными глазами. По линии Бюро пропаганды художественной литературы провести воспитательную беседу. А пока сбрасываю кроссовки, стаскиваю джинсы, трусы, а рубашку-безрукавку оставляю на себе, ибо Мотенькины клейма на плече и груди очень легко расшифровать. Ах, хитер пьяный Теодоров! По линии Бюро пропаганды художественной литературы.

— Дай-ка я тебя разгляжу, — говорю я, стоя на коленях между разбросанных ног Лизоньки, — какая ты. Ну-ка, ну-ка.

— Не надо! Не хочу! Давай быстро! Бабуля, — тянет меня к себе Лиза.

— Погоди. Это что за пятно?

— Где?

— А вот на груди, у соска.

— Дурачок! Всегда было. Ну, иди.

— Погоди! А это что такое?

— Где?

— На бедре, вот. Темное.

— Ударилась, наверно. Ну иди же!

— Ой ли, Семенова? Ударилась ли?

— Слушай, садист, я сейчас уйду! — вскипает Лизонька.

— Еще чего! — пугаюсь я.

— Без всяких штучек сегодня. Дай мне. Я сама. Вот так.

— Узнаешь его?

— Да-а.

— Ну, поздоровайся. Он любит.

— Глупый, молчи! Нет, говори!

— Он у меня подрос, — хвалюсь я. — Соскучился, у-у!

— Правда? Не врешь?

— Что ты, что ты, милая!

— Я тебя ждала. Без тебя плохо. Ты меня приучил. Поцелуй в грудь. Почему не целуешь?

— Смотрю. Любуюсь. У-у!

— Я красивая?

— Чудо ты, чудо.

— А ты старый, гадкий, любимый. Я тебя убью, — бредит Лиза.

— Не надо.

— Убью.

— Не надо.

— Знал бы ты… о-о! Сильней, не бойся! О-о! Бабуля моя!.. Юрка!..

— Тише, солнышко.

— Если я забеременею, у меня вырастет живот.

— Что ты! Неужели?

— Да, пузо, пузо! Я не хочу!

— Ну, и не надо.

— Я, Юрка… о-о!.. хочу забеременеть.

— Ну, тогда что ж… у-у!.. действуй.