Невская битва

Тут в лице благородного рыцаря произошло некое видоизменение, будто по лицу этому, как по густому лесу, прошел сильный порыв ветра. Михаэль фон Кальтенвальд, сорокалетний владелец каких-то почти не существующих поместий и угодий где-то в Прус­сии, вдруг подбоченился и закончил еще более грозно:

— А в-четвертых, дорогой наш фон Радшау, если Уж переходить в русское вероисповедание, то следует Делать это как можно скорее, до того, как нам придет­ся давать ответ Андреасу фон Вельвену, хотим ли мы Дальше служить под его знаменами.

Августин даже не сразу и понял смысла слов, толь­ко что произнесенных.

— То есть… — пробормотал он и удивленно уста­вился сначала на Кальтенвальда, а потом на Леерберга, продолжившего разговор:

— А то и есть, дорогой Августин, что если мы при­мем русское вероисповедание до того, как снова встре­тимся с юнгмейстером Андреасом, то у него уже не бу­дет веских доводов против нашего перехода на службу к Александру и нам легче будет убедить его в том, что и под львами Александровых знамен мы сможем столь же ревностно служить христианской вере, как и под штандартами Тевтонского ордена.

Столь судьбоносная беседа происходила в среду, а уже на другой день, в четверг, трое тевтонских рыца­рей стали свидетелями обряда Крещения, что им, вви­ду их последних решений, было весьма любопытно. Тем более что у этого Крещения была занимательная предыстория.

Крестили одного ингерманца, приехавшего в Торо-пец искать свою жену. Этот ингерманец был богатым рыбным торговцем, но с недавних пор залаял, то есть стал страдать неким странным недугом собаколаяния, особым помешательством, возможно, свойственным народу, населяющему Ингерманландию. Сам он доселе пребывал в дикости и мраке язычества, в то время как супруга его, родом русская, была крещена, а с тех пор, как муж стал лаять и не мог более заниматься торговы­ми делами, она взвалила купеческую долю на себя.

При том, что весьма важно, родной брат лающего ингерманца, не то Пельгуй, не то Пельгусий, был из­бран вождем своего народа. Желая укрепить добрые отношения с новгородцами, под чьим господством и покровительством находилась Ингерманландия, пе­ред началом Великого поста он принял в Новгороде святое Крещение под именем Филиппа в честь апамей-ского мученика. К тому же, как он сам свидетельство­вал, к нему явилось нечто, грозно сказавшее ему: «Аль не хочешь лаять, подобно брату, то прими святое Крещение».

Новокрещенный Филипп сильно уверовал в Бога, стал усерднейшим христианином, а перед Пасхой, во время горячей молитвы, он слышал снова голос, сказавший ему: «Аль не хочешь, чтобы брат твой лаял, иди и крести брата да обвенчай его с женой, Февронией христианкой, которая ныне в Торопце обретается».

На Пасху бывший Пельгуй явился в Торопец со своим лающим братом, которого должны были крес­тить, а затем и браковенчать с женой.

Обряд проходил в Георгиевском соборе, куда веру­ющие русичи, Александр и все князья, а с ними и тев­тоны, ежедневно приходили для воздаяния молитв и славословий воскресшему Христу. После окончания утренней службы епископ Меркурий изготовился принять оглашенного ингерманца в баптистерии, име­нуемом у русов крестилищем. Сюда же последовали не очень многие, в том числе и князь Александр, а с ним напросились и тевтонские рыцари, открывшись ему, что вскоре, быть может, тоже восприимут русское ве­роисповедание.

Крестильную купель украсили тремя горящими свечами. Все преисполнились благоговения. Ввели обуреваемого. Он был бледен и смотрел себе под ноги. Епископ возгласил благое слово, начался обряд. Поку­да все шло хорошо, ектеньи и молитвы… но едва Мер­курий стал совершать елеопомазание и только поднес ко лбу крещаемого кисточку, как тот вдруг поднял на него страдальческие глаза и громко залаял. Когда опу­стил глаза, лай медленно угас и прекратился.

Все так и вздрогнули. Епископ казался ничуть не оробевшим. Отставив до поры кисточку с елеем, он от­дал какое-то приказание.

— Что он сказал? — спросил Августин фон Радшау у Кальтенвальда, знающего русскую речь.

— Велел принести какую-то воду, — пожал плеча­ми тот. — Какую-то августную воду…

Принесли глиняный сосуд, епископ откупорил его и стал поливать на голову крещаемого прямо из горлышка. Ингерманец заметался, князь Александр и Пельгуй Филипп схватили его, а епископ продолжал обливать этою «августною» водой, обливаемый бился и лаял, но вдруг затих, и Августину фон Радшау, чело­веку вполне трезвомыслящему, померещилось, будто маленькая, обтрепанная и очень злая собачонка про­скочила мимо него от ингерманца к дверям крестили-ща и там исчезла.

Все, что происходило дальше, родило в душе тевто­на целую бурю восторгов. Ингерманец вдруг просветлел и, встав перед священником, покорно отдался елеопо-мазанию. Затем его ввели в глубокую купель и трижды погрузили в воду — «Во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь». И вид у крещаемого был в эти мгновения самый счастливый, какой только можно себе вообразить, а Августину захотелось быть крещаемым и погружаемым в крестильную купель.

А когда ингерманца, уже нареченного Ипатием, епископ стал миропомазывать, во всем крестилище стало будто еще светлее, и будто птицы захлопали крыльями, и все запели, и что самое удивительное, Августин вместе со всеми, по-русски:

— Елицы во Христа крестистеся, во Христа обле-костеся, аллилуйя!

Трижды пропели, а ему казалось, что много раз. И откуда-то издалека долетело до него пение органа, слегка смутило душу и унеслось. А когда все закончи­лось, ему казалось, что чудо продолжится, и точно так же, как пел, он станет легко и свободно говорить по-русски. Увы, ничего подобного не произошло. Язык его не хотел ворочать незнаемые камни русских слов.

Весь день потом он, да и оба его соплеменника ходи­ли под впечатлением чудес таинства святого Креще­ния. И решили, что в субботу Светлой седмицы, на ко­торую было назначено обручение Александра, предше­ствующее браковенчанию, все трое перейдут в русское вероисповедание.

Глава девятая

ОБРУЧЕНИЕ

С самого утра субботы Александра рыдала. Так бы­ло положено перед обручением. С нею были подруги — Евпраксия, Пелагея и Мелания, а если проще — Ап-ракса, Палаша и Малаша. Они пели печальную песню про то, что больше не бегать им со своею резвою по­дружкой, у которой теперь будет две косы, а у них ос­танется по одной, покуда и их не сосватают. И княжне под эту песню плакалось еще лучше, а во.обще-то, слез ей было не занимать, прежде всего потому, что все эти дни она сильно страдала. Все ее существо переполняли страстные желания поскорее стать женой прекрасного князя Александра Ярославича, так сильно переполня­ли, что плохо спалось по ночам и все время хотелось есть, но еда не успокаивала ее.

Светлая седмица к тому же выдалась до того весен­няя, до того переполненная упоительными и волную­щими запахами, что страдания юной княжны стано­вились совсем уж невыносимыми. Она уже даже зли­лась на своего жениха за то, что он такой правильный и не может похитить ее. Недавно ей вслух читали по­весть про Девгениево деяние, и вот какая родилась у нее тут, в Торопце, дерзновенная мечта — написать Александру грамоту наподобие той, которую сочини­ла Девгению влюбленная Стратиговна: «Аще имаши любовь ко мне велик», то ныне мя исхыти!» Далее меч­та княжны Александры обретала некие расплывчатые очертания, и, тем не менее, это волновало ее куда больше, чем ежели бы у нее было что-то осознанное и продуманное. Скачет конь, на коне Александр везет ее, похищенную, неведомо куда, через дремучий лес, по бескрайним полям, отбивается от врагов и пресле­дователей, все мелькает, конь храпит… Хорошо!..