Нея

Мама считала, что эти бесконечные допросы, с которых я зачастую возвращалась вся в слезах, сказываются на мне крайне негативно. Но, конечно, председатель суда учтиво осадил отца, напомнив ему, что следователь не подотчетен кому бы то ни было и что Виоль куда более ответственно относится к своим судебным прерогативам, нежели любой другой из его коллег. Отец смирился с этим, но мама никак не могла успокоиться: как это такой влиятельный человек, как отец, не может заставить их оставить меня в покое? Разве после всего случившегося я не была жертвой?

Я подозреваю, что в этом вопросе Виоль определенно имел сомнения. Даже сегодня я по-прежнему считаю, что он догадался обо всем еще во время самого первого перекрестного допроса. Я никогда не узнаю почему, но по его первому вопросу я поняла, что он не поверил ни одному сказанному мной слову.

Сразу после допроса с опознанием следователь попросил меня подробно изложить ему все, что случилось. Я придерживалась фактов, которые могли быть подтверждены каждым, кого привлекли мои пронзительные крики, — отцом, матерью и другими. Морис вошел в мою комнату, приблизился к кровати, склонился надо мной; вне всякого сомнения, он собирался поцеловать меня, а потом неожиданно совершил нечто изумившее меня: сначала он схватил за запястья, а затем лег на меня, действительно сделав мне больно, очень больно. Я кричала, боролась — больше ничего не помню…

То, что Морис, по моим словам, схватил меня за запястья, было первым обстоятельством, на котором судья Виоль остановился подробно.

— Как вы могли расцарапать лицо и грудь Морису Пийзэ, если он схватил вас за запястья?

— Ну, сначала он держал меня за запястья, а потом, должно быть, отпустил — как я могу помнить?

— Если он отпустил ваши руки, значит ли это, что вы больше не боролись?

— Нет, совсем наоборот, я пыталась встать, подняться с постели… да, я припоминаю сейчас — он отпустил мои запястья и положил обе руки мне на плечи. Я помню это отчетливо, положил обе руки мне на плечи, чтобы снова меня повалить.

— Но если он снова вынудил вас лечь, не были ли вы напуганы или сердиты на него? Сейчас вы сказали мне, если немного вернуться назад, что не думали, будто он хочет вас обидеть, что вы были уверены в его искренней привязанности к вам…

— Это верно, Морис всегда был со мной очень мил. Боялась? Нет, я была в ярости… Хорошо, мне кажется, я боялась. Я действительно не думала, что он хотел совершить что-то плохое… Но, однако, было действительно больно. Поэтому я и царапалась. Я не хотела расцарапать его и не понимала, что делаю… Я же не хотела причинять ему боль, я просто отбивалась… это как при ссоре, когда мы с сестрой Сюзанной были моложе и иногда дрались. Мама обычно говорила, что мы дрались как прачки. Помню, однажды я расцарапала Сюзанну, но даже не соображала, что сделала… Как и в случае с Морисом.

— А вы часто ссоритесь с Сюзанной?

— Не часто. Вообще нет — я очень люблю свою сестру. Мы очень близки. Она говорит, я ее подруга, несмотря на разницу в возрасте…

— Но вы не огорчены, что она вышла замуж? Вы ведь не хотели этого, не так ли?

— О нет, Ваша честь, я была так счастлива! Вы не знаете, какая чудесная была свадьба, и Морис тоже был так мил.

— Разве вы не чувствовали себя несчастной от того, что она покинула вас? Не имеете ли вы зуб на вашего зятя, вставшего между вами?

— Нет, вовсе нет, ваша честь, Морис очень любит меня. Вы же понимаете, что, женившись на Сюзанне, он может даже чаще видеться со мной.

— А вы были счастливы видеть его чаще?

— Я не совсем то имела в виду, мсье. Просто мы все очень близки. Я хочу сказать, что он член нашей семьи. Мы все очень счастливы, и я очень счастлива. Это правда.

После этого Виоль долго вел перекрестный допрос Сюзанны. Надо сказать, Сюзанна меня удивила. Не знаю, реагировала ли бы я точно так же в ее положении, но она сама сказала нам, что никогда не хотела бы снова услышать имя Мориса; для нее это было ясно, как Божий день. Он был ей отвратителен, она относилась к нему как к совершенно чужому человеку. Она объяснила родителям, что, отвечая на вопросы следователя, придерживалась той версии, что она и Морис никогда не имели физической близости, что она, по правде говоря, никогда не была по-настоящему его женой. Мама пыталась было выслать меня из комнаты, когда об этом зашла речь, однако, однажды попросив меня уйти, больше ни она, ни кто-либо из участников той нервозной беседы в дальнейшем не обращал на меня внимания. Они продолжали разговор прямо, без обиняков.

— Ты не сказала ему, что никогда не спала со своим мужем, не так ли? — воскликнула мама.

— Конечно, сказала! — ответила Сюзанна. — В любом случае, все так, как если бы я никогда не спала с ним. Эта свинья, эта мерзкая свинья! Мне становится плохо при одной только мысли, что он касается меня!

— Я не знаю, понимаешь ли ты, Сюзанна, дорогая, — говорит мама, — но определенные вещи, как известно, нельзя утаить. Когда мужчина и женщина…

— Мама, пожалуйста! Не читай мне лекцию по половому воспитанию! Но ты действительно не представляла себе, что я была девственницей, когда выходила замуж за Мориса, не правда ли? Я переспала со многими мужчинами, но никогда с Морисом! Во всяком случае, это именно то, что я сказала судье, потому что его реакция была точно такой же, как и твоя. Потом я сказала ему: «Ладно, вы можете поручить своим медсестрам обследовать меня в любое время, когда захотите, но я снова повторяю, что между Морисом и мной ничего не было!»

— Но, моя дорогая Сюзанна, куда могут привести тебя такие необычные утверждения? — вмешивается отец.

— К расторжению брака, папа… к аннулированию. Морис никогда не существовал, поскольку я заинтересована в этом. Никогда. Я даже не хочу слушать дискуссии о нем — кончено!

Совершенно очевидно, что странное признание Сюзанны заключало в себе еще одно обвинение в отношении Мориса. Конечно же, от человека, чья жена отказывается от брачных отношений, всего можно ожидать. Лишь спустя годы мне стало известно, что это был лишь один из многих фактов, который Морис горячо оспаривал и клялся, что Сюзанна лгала. Он описывал их половые сношения с такими экстравагантными подробностями, что даже его искренность обернулась против него. Его «обладающие богатым художественным воображением излишества» могли быть результатом расстройства: прижатый моими показаниями и резкой сменой настроения Сюзанны, Морис обнаружил, что угодил в сильнейший капкан, пригвожденный, подобно сове, к двери сарая и выставленный на всеобщее обозрение.

Но следователь Виоль не признал поражения. Он снова и снова продолжал возвращаться ко мне. Я должна была оставаться в этом шале с родителями неизвестно сколько еще времени — хорошо, если до конца каникул. Он настаивал на форсировании всех необходимых процедур расследования, и мои родители организовали для меня что-то вроде курса заочного обучения с привлечением разных учителей. По-видимому, я была интересной жертвой, и каждый хотел мне помочь — особенно мэтр Жарро, мой адвокат. Действительно, именно мои родители устроили так, что адвокат присутствовал во время перекрестных допросов. Они предвидели психологические последствия изнасилования и делали упор на эти причины. Не будучи осведомленными о подоплеке дела, они чувствовали враждебность следователя и возмущались им.

Итак, мэтр Жарро. Я сразу поняла, что имею в его лице настоящего союзника. Когда он тоже очень вежливо и доброжелательно задавал мне вопросы, пытаясь восстановить картину происшедшего, я дала ему сведения, совершенно отличные от сообщенных следователю. Мне очень нравился этот адвокат: это был высокий шатен, и я находила его очень аристократичным благодаря чудесным карим глазам и длинным черным ресницам. Может быть, он отличался несколько излишней полнотой, но нельзя сказать, чтобы это его портило: такая небольшая тучность лишь придавала ему некоторую нерешительность. Мама, всегда прекрасно осведомленная о генеалогии всех и каждого, сказала, что он выходец из хорошей фрибурской семьи. Будучи знакомым с классовым происхождением большинства жителей кантона, он с самого начала невзлюбил следователя Виоля: эти двое, вне всякого сомнения, относятся к разным общественным кругам, как сказала мама тоном, обычным во время утреннего кофе. Жарро — хорошо известная за рубежом личность, поддержал папа, знавший мэтра и его дела лучше. Он несколько раз в месяц выезжал во Францию и, кроме того, владел английским. Мать и отец встречались с ним по разному поводу в кругу общих друзей. Вот почему им пришла в голову идея пригласить именно его представлять наши интересы.

Что касается следователя Виоля, то он был лишь ограниченным бюрократом. Его мать была немецко-швейцарского происхождения, и потому он говорил по-французски с заметным акцентом. Он, несомненно, с недоверием относился к людям типа отца и мэтра Жарро, и как только адвокат стал присутствовать на моих перекрестных допросах, между ними постоянно происходили довольно резкие стычки. Мэтр Жарро возмущался бесцеремонной манерой следователя и всякий раз сухо указывал на то, что в расследовании преступления только правда заслуживает уважения.