Нейтральной полосы нет

И вот, несмотря на полученные деньги, с лица стоявшего перед ним бедняги студентика улыбка сошла.

— Странный у тебя характер, шеф, — сказал он, прищурясь на Громова. — Не любишь ты, чтоб людям весело было, что ли? Откуда я тебе на уникальные галстуки возьму? А я тоже человек. Мне тоже хочется. Ты вот с видом на море живешь, а я всю ночь дедово несварение желудка слушаю. Такие рулады выводит, хоть магнитофон у Шитова проси…

Теперь он смотрел на Громова в упор, смотрел не добро, не благодарно. Он завидовал Громову. Он тоже хотел всего и скорее. Чтоб не самому спекулянток на базаре искать, а они б ему втихаря контрабанду домой несли. Вот так!

— Вот так! — удовлетворенно произнес Громов. Он почти любовался сейчас Никитой, как будто тот уже стал делом его рук. А свои руки держал в карманах и — как ни нелепо, — но Никиту это устраивало. Он сам понимал, что это нелепо, однако пальцы Громова, сильные, длинные, гибкие, всегда мешали ему сосредоточиться.

Когда Громов бил Лавринович по голове, он запачкал правую руку в крови и машинально обтер ее о костюм. Между прочим, это замытое пятно тоже послужило впоследствии уликой. Громов тогда еще был неопытен, не знал, что чем сильнее оттираешь кровь, тем сильнее она въедается. Так эксперты говорят, но и за триста лет до них леди Макбет не смогла же отмыть пятна…

— Вот так, Нико, — повторил Громов. Он не отступил перед бешеным взглядом Никиты. Он все понял, все принял и многое обещал. — Ты парень с головой, а жизнь любит головастых. На Барона много времени не трать, песни его никому не светят. Поедешь в аэропорт. Познакомишься. Да не в лоб. Не испугай. Девка, похоже, не с бахчи.

Никита уже стеснялся своего неуместного срыва. Никита стоял сейчас по моральной стойке «смирно», ему хотелось повиниться перед Громовым за неразумное поведение. Ему у такого Громова учиться, а не рычать на него.

— Бу сде, шеф! — сказал он один раз, но весомо. Ему можно было верить.

— Вернешься — доложишь, — сказал Громов. — И вообще звони, заходи, потреплемся. Будешь у Барона, узнай аккуратно, за сколько продал магнитофон. Сдается мне, он врет.

Это был уже кусок доверия. Никита ушел от Громова довольный.

…И сейчас он бродил по базару, с надеждой предвкушая встречу с Корнеевым. Пришел он загодя, не торопясь обтяпал дельце с джинсами, переоделся в туалете и теперь разгуливал, чувствуя себя курортником-аборигеном под защитой обосновавшегося на задней части тела льва.

Никите базар вообще-то чрезвычайно понравился. Он никогда не видал южного, и, наверное, поэтому внимание его приковывалось к предметам купли-продажи, а не к лицам торговцев, маленьких, несостоявшихся лавочников, которые на базарах всех широт выражают общее стремление — продать подороже, сорвать побольше.

Нравились не фрукты — красивы до того, что жалко есть, даже не цветы, хотя цветы удивительны. Вот мальчик продает один цветок, один-единственный цветок, но этот цветок с тарелочку. Никита уже знает: цветок зовут магнолия, лепестки мраморные, ослепительно белые на подножье толстых темно-зеленых листьев.

А вот тетка продает двух живых кур и петуха. Птицы невозмутимо сидят в плетушке, поглядывают по сторонам, не предвидя близкого пути в лапшу.

Около птиц остановилась парочка, оба молодые, оба в дешевых джинсах, оба в очках, оба симпатичные. Они довольны друг другом и всей вселенной. Уже хорошо потемнели под неукротимым солнцем, но еще не уезжают, в плетеной сумочке, здесь же купленной, немножко слив и рыжая раковина.

— Ты только посмотри, какой прелестный гребень! — сказала девушка, показывая на петуха.

Гребень был действительно редкий, большой, тяжелый, похожий на корону, с множеством ярко-алых зубцов, спускавшихся чуть не к самому клюву. Наверное, из-за этого гребня петух поворачивал голову с особым достоинством.

— Так я ж и говорю! — подхватила тетка. — И у его ж отца такой был. Зарежете, сварите, голову подадите — целое кушанье!

К удивлению тетки, молодые молча отошли.

— Вот так, тетка, — посетовал, проходя, Никита. — Не достигли, значит, взаимопонимания.

— Проходи, голота, — донеслось ему вслед. — Поналепили, прости господи, кошек на задницы.

По-настоящему пленил Никиту край базара, где продавались соломенные шляпы, свежие плетеные корзиночки всех видов и форм, самоделки из тяжелого дерева самшита, а главное — раковины. Раковины не огромные, не тигровые. Простенькие, но все же нарядные, оранжевые раковинки недавно вышли из моря, того самого моря, которое по-хозяйски заглядывало на базар в пролеты между обыкновенными городскими домами. Недреманное голубое око… Наверное, морю не безразлична судьба его раковин.

Никита решил непременно привезти Маринке и себе по раковинке. И пожалел, что не научился нырять с аквалангом. Посмотреть бы своими глазами, какое море там, в глубине, как живут рыбы и ракушки в естестве, без помех, без свидетелей.

Но тут же подумалось: а хоть бы и умел, сейчас акваланг не в образе. Никита Сорокин — прагматик, у него без акваланга полно забот.

Никита взглянул на часы и, уже не отвлекаясь, фланирующей походкой отправился на свиданье с Михаилом Сергеевичем.

Он раньше услышал знакомые позывные «…необходимая деталь современного интерьера…», а уж потом увидел Корнеева, который рассматривал маски.

Вернее сказать, увидеть-то он его увидел, но, к удивлению своему, не сразу узнал, хотя никаким гримом, даже очками Михаил Сергеевич не прикрывался. На нем был балахонистый белый костюм, в каком Никита его сроду не видал, а главное, сам Корнеев как-то обвис, обмяк на жарком солнце, ни дать ни взять — Обломов, сердитый, что выгнали его на этот базар. Велели ему купить, ну он и вышел, в руке московская авоська, на голове полотняная панама. Так только старикам одеваться, да он ленив, ему наплевать…

Поглядел Гиппократа, отошел. Никита то — за ним, то — сбоку. Кругом народу хватает, но все не торопятся, особой толчеи нет. Пока свои несколько слов скажешь, можно за Корнеевым идти. А если послушать, удобнее немного опередить, случаем и полуобернуться на чей-либо лоток.

Никита сообщил о продаже магнитофона. О репликах по поводу иконы. Все коротко. В такой беседе не разболтаешься.

— …В аэропорт ехать?

— Выполняй без лишней инициативы.

— К тетке Ирине?

— Можно.

Следующая встреча была назначена возле живописца, на другом конце базара. Живописца этого Никита уже приметил. Отрывистые, почти закодированные указания Корнеева Никита счел нужным немедленно обмыслить, прочно уложить в памяти и соответственно наметить собственные действия. Нигде не бывает человек более одинок, чем в толпе, и Никита пошел на пляж.

Тянулись послеобеденные часы жестокого жара. Сейчас на пляже ни старых, ни санаторных, кроме нарушающих режим.

Тонкая, узкобедрая девчонка, заложив руки под затылок, крутила хулахуп. Штанишки крошечные, в обтяжку, с кружевцами. Узкий обруч ритмически подвигается вперед-назад, вперед-назад. Лицо у девчонки бесстрастное, дело свое знает. Перед ней на песке зрители, глаза замерли, как у кроликов перед змеей.