Незабываемые дни

Ослабевший, опустошенный, он медленно побрел, подставляя разгоряченное лицо порывистому ветру, словно хотел остудить свои мысли, свое сердце. Остудить, заморозить, превратить его в холодный камень.

В городе стояла тишина. Только откуда-то, повидимому, с центральной улицы, донеслось несколько хриплых окриков: «Стой! Стой!». Сухой лязг винтовочного затвора… Из ближайшей хаты послышался надрывный плач ребенка — приглушенный, далекий, нереальный. Да из темной бездны неба долетел еле слышный рокот мотора. Где-то кружил самолет, то отдаляясь, то приближаясь. Городок затаенно молчал. Ни прожектора, ни выстрела. Упорно молчали и паровозы на станции.

«Как в могиле», — невольно подумал Костя и ускорил шаг. Хозяйка, седая высохшая старушка, встретив его, все ахала: «Ах, боже мой! Ах, боже мой!» Она давно его не видела и, совсем растерявшись при встрече, так и не знала: радоваться или пугаться по этой причине. Бросилась было с расспросами: да как, да что, да откуда и, не ожидая ответа, все порывалась накормить его чем-нибудь. «Да ты с дороги, мой гость, как же так, чтобы голодному…» Он махнул рукой.

— Спать, бабушка, спать, совсем утомился!

Старушка топталась по комнате, возилась с постелью, потом, словно вспомнив что-то, всплеснула руками и заговорила быстро, глотая слова:

— Я забыла совсем, ну и память. Остаповна была… Дай ей боже здоровья! Такая девушка, такая девушка! Что только творится на свете, все рассказала. Одни ужасы! Фашисты из деревни все тащут, разоряют, должно быть, с голоду придется помирать людям…

Хочет бабка высказать все свои и людские горести, рассказать обо всем. И она говорит, говорит, будто тянет бесконечную серую нитку; нитка тянется, тянется, рвется, исчезает.

А бабка все говорит. Наконец, и она умолкает.

9

Многочисленные попытки Слимака напасть на верный след не дали никаких результатов. Все недоверчиво посматривали на его избитое лицо, высказывали ему сочувствие. Но как только он спрашивал, как найти дорогу к партизанам — это же наши славные защитники! — люди словно набирали в рот воды, а если и отвечали, то все одно и то же: не видели, человече, не слыхали, где они ходят, эти партизаны. Некоторые прямо говорили:

— А разве, человече, в городе нет тех партизанов? Вот, говорят, в городе очень часто случается то взрыв, то пожар, подчас солдат убивают. Не иначе как партизаны! Мы это так и подумали про вас: вот партизан из города. И староста наш так и говорит: вы, говорит, следите за этим человеком, он какой-то подозрительный.

Слимак в таких случаях отчаянно отнекивался:

— Что вы, что вы, люди добрые! В городе много немцев, люди боятся их. Какие там партизаны? Не имею я к ним никакого отношения.

— А зачем же вы спрашиваете, как попасть к партизанам?

И сбитый с толку Слимак, испуганный не на шутку, торопливо брался за шапку и спешно уходил из негостеприимной деревни.

— Еще подумают, чорт бы их побрал, что я подстрекаю итти в партизаны… Передадут немцам, да не тем, что меня послали, очень они будут разбираться тогда, зачем я слоняюсь по деревням.

Вобрав голову в плечи, он шел, как побитая собака, все думая, как бы ему половчей подступиться к людям. Жалел, что вот раньше за всю свою службу так и не наладил с ними более тесной связи, он и не знал их как следует, не имел ясного представления об их жизни.

Слимак бродил по деревням еще несколько дней и совсем было отчаялся добиться чего-нибудь, когда неожиданно напал, как ему думалось, на верный след. Зашел он как-то в первую попавшуюся ему на глаза хату, чтобы попросить для приличия воды напиться, а если повезет, то и подкрепиться чем-нибудь. В хате на полу возилось несколько малышей, которые сразу притихли, завидя незнакомого человека. Пожилая женщина подала ему кружку воды. Слимак пил нехотя, наконец, не выдержал, спросил:

— Может, вы бы мне чего-нибудь горяченького дали, очень я устал с дороги.

Старуха поглядела на него внимательно, спросила:

— А откуда вы путь держите, очень уж вид у вас измученный. Гляжу и дивлюсь, человек так дурно выглядит. Неспроста, видно?

— И не говорите! Из города иду… В белый свет иду, от несправедливости спасения ищу.

— От какой такой несправедливости?

— Да вот видите, как расписало меня. Немцы, мать, расписали, так изукрасили, что и родная жена не узнает.

И тут он взглянул на старую, ближе к ней присмотрелся. Та тоже смотрела на него пристально, настороженно.

— Что-то мне лицо ваше кажется знакомым. Будто видела где…

Он взглянул на нее еще раз, перевел взгляд на малышей. Те сначала забрались на печь, но, видя, что незнакомец мирно беседует с бабушкой, да еще есть просит, слезли оттуда и уже стали рядом, глядя ему прямо в глаза. И тут он вдруг весь просветлел, так стало ему легко, словно спала с плеч тяжелая ноша. «Вот он след, самый верный след. А я искал!» — молнией промелькнуло в голове. И запросто спросил:

— А вы так и не уехали?

— Как это не уехали? Я ведь отродясь здесь живу… Куда же мне ехать на старости лет?

— Это вы правильно говорите. Но я про деток опрашиваю, их же вывозили, кстати, в эвакуацию?

Женщина смотрела на него, не совсем понимая, куда он клонит.

— Дети? Дети при мне живут. Где я, там и дети. Как же иначе?

— Разумеется… Оно так и должно быть. Но не удивляйтесь, если я скажу, что знаю вас. Вы мать Мирона Ивановича.

— Ну, мать, так что с того?

— Нет, не говорите. Таким хорошим сыном не каждая мать может похвалиться.

— Откуда вы меня-то знаете?

— Да я как-то на заводе был по делам. Новые паспорта наша милиция тогда выдавала рабочим, а вы в гости приезжали к сыну. К Мирону Ивановичу.

— Верно говорите, была я тогда, наведывалась. Я теперь и вас вспоминаю, вы, кажется, в милиции тогда служили?

— Ей-же-ей, угадали! Я тогда с работниками милиции приезжал.

— Так садитесь! Заговорилась я, а вы же, видно, совсем проголодались.