Незаконные похождения Max'a и Дамы в розовых очках

– Нет, нет, миссис! Что Вы?! Как Вы могли подумать, будто я не уважаю Ваш труд? Я совершенно не это имел в виду!… Я, всего лишь, хотел попросить Вас выключить эту музыку, или, если это так необходимо, хотя бы сделать её тише… Я умираю от боли! Каждый звук рвёт мои внутренности на части! Голова вот-вот лопнет от воя этой проклятой флейты! – тут же принялся оправдываться Max, видя, что дело начинает принимать конфликтный оборот.

– Проклятая флейта, ты говоришь?… Значит эти славные, нравоучительные звуки мелодии, написанной самим Шопеном, не будят в тебе чувство мягкого, гармоничного покоя, не вызывают желания делать добро? – хищно насупившись, угрожающе тихим и въедливым голосом, переспросила Макса толстуха.

– Доброоо?… Ну конечно, разумеется, я хочу делать добро, слушая эту мелодию! Она мне очень нравится! Ведь это – сам Шон Пен!… И мне делается всё спокойней на душе, от прослушивания именно этой музыки!… Но вот лишь звук флейты слишком режет мой слух! Вероятно, именно эта, конкретная флейта донимает моё тело… Ведь у каждого человека есть нелюбимые звуки… – распалился в оправданиях Max, чувствуя, что ситуация не становится мягче, и пытаясь хоть как-то подобраться к сердцу и состраданию уборщицы.

– То, что твой слух не приспособлен к благостному вниманию классической музыки, я уже заметила, но вот касаемо души, дорогой мой, ты, наверное, заикнулся зря… – коварно понижая голос до шипящего шёпота, продолжила своё психологическое наступление толстуха-уборщица.

– Нет, нет, миссис, что Вы! Вы, наверное, неправильно меня поняли!… Я же сказал о душе очень искренне! Я имею в виду добро, чистоту, совесть и всё то, что есть в нас самого лучшего, как качества, созвучные достойной музыке… Я очень уважаю классику! Может быть, я простоват, и развит недостаточно, но классику уважаю от всей души! – панически оборонялся Max, видя, что толстуха намеренно заводит разговор в пучину драматизма и толкает к раздору.

– А что же это у тебя на шее за амулет такой, раз ты о душе заговорил, голубчик? – лукаво прищурившись, надвинулась на Макса уборщица.

Макс опустил подбородок на грудь, и попытался рассмотреть, действительно, подвешенный на массивной золотой цепи, квадратный значок, сделанный из чёрного металла, со вживлёнными в углубления, ярко-белыми каменьями. Хоть и глядя с головы на ноги, он все же умудрился рассмотреть, искусно выгравированную на чёрном металле, объёмную морду какого-то дикого животного. В сознании Макса тут же всплыла мысль о том, что животное это – символ производительных сил, жизненной энергии, коя необходима мужчине для выживания в опасном и хищном окружающем мире. Разум подсказал Max’у даже само сакральное имя этого животного-тотема – “Матумба”. Откуда появилось это знание, Max сказать себе не мог, но, при этом, чувствовал некую фанатичную уверенность, относительно имени и предназначения тотемного амулета, уверенность, ощущаемую как религиозное чувство.

– Это Матумба! – уверенно ответил толстухе Макс, впустив в свой бруклинский выговор афроамериканца, оттенок Нигерийского “бенуэ”.

11. «пытка и освобождение»

– Маратумба! Вы слыхали?! Такое ведь и вслух-то говорить грех! Ведь это имя того сатаны, которому ты поклоняешься?! Что за зверь? Или для тебя он – бог?! Отвечай! – окончательно разъярилась толстуха, схватив Макса за шею и начав трясти, сжимая горло юноши жёсткими, пахнущими хлоркой пальцами.

– Это всего лишь – религиозный символ нашего народа! Это защитник и покровитель мужчин, защитник, дающий силу телу… такой же, как ваш бог, но только для нас – нигерийцев – свой!… – отбивался, рождающимися в сознании неизвестно откуда аргументами Max, чувствуя, что вот-вот скончается от производимых толстухой и, вынужденно, своих собственных криков.

– Как ты смел сказать, подонок, – “такой же, как наш бог”?!… Ты сравнил господа нашего Всевысшего с вашим бесом Матумбой?!… Да как ты посмел заикнуться о таком святотатстве, дьявольское ты отродье, сатанист проклятый?! – неистовствовала толстуха, всё крепче сжимая пальцы на афроамериканском горле Макса, заставляя его предпочесть вниманию новой боли – от удушения, нежели прежней – от музыки.

– Вы меня неправильно поняли, леди! Он – наш Матумба – просто другой… Он не один бог у нас… Ну, а ваш Всевысший – совсем другое дело – совсем другой бог! – орал удушаемый Max, всё более ощущая себя настоящим негром.

– Святотатство какое! Слушайте, что он говорит! Да за такие слова, знаешь, что бывает?! Знаешь, какое наказание тебя ждет?! Ад! Вот… Да! И все твои мученья, о которых ты мне сейчас жалуешься, покажутся тебе развлечением, когда ты попадешь, низвергнутый милостью Всевысшего в ад! А бог – он – един, да будет тебе известно, сатанист проклятый! И раз сказано в писаниях – не сотвори себе кумира, то и нечего выдумывать всяких там Матумб и прочих демонов! – яростно билась за свою правду толстуха, оторвавшись от Максова чёрного горла, и перебросив хватку на сам, ненавистный ей амулет.

– Но, ведь, наша религиозная культура древнее вашей… ведь Матумбе мы поклонялись ещё до зарождения цивилизации в Междуречье! Он ведь – не бог зла, а всего лишь – помощник в производительной силе у мужчин… Он, всего лишь, напоминает о необходимости быть сильным телом и духом! – презрев на мгновение боль и страх, защищал Матумбу Max, сам удивляясь своему упрямству.

– Не смей смешивать понятия души и твоего, раззадоренного грехом, желание усилить производительность мужского тела, подонок! – взвизжала вдруг как раненное животное уборщица, и Max понял, что пропал.

– Полные животных страстей самцы! Трахаетесь везде, где попало, донимаете бедных “высшианских” девушек, развращаете молодёжь! Нормальные люди так не озабочены! Нормальным людям не нужен этот ваш проклятый секс! У меня, например, в окружении сатанистов нет! Я общаюсь с нормальными людьми, с людьми, движимыми не африканскими страстями, а разумом и желанием стабильности!… А вот откуда берутся такие подонки как ты? Где вас, сукиных детей, животных эдаких, выращивают? Кто в вас раззадоривает эти, несвойственные нормальному, цивилизованному человеку, страсти?… А вот кто – это ваше идололопоклонство всяким там Матумбам! Вот откуда грех идёт! – уже орала, на манер вошедшего в раж проповедника, уборщица, своим визжащим гласом низвергая на Макса истинный гнев своего божества, в виде, сделавшейся действительно адской боли.

– Простите меня! Прошу Вас, пощадите! Я готов отказаться от какого угодно бога, я готов согласиться со всем, что Вы говорите… только не кричите на меня, пожалуйста! – неистово взмолился о пощаде Max, совершенно обезумев от страданий, и слизывая языком заструившуюся из носу кровь вместе с потоками обильных слёз.

– От этого откажись сначала, а к Всевысшему богу потом и сам придешь! – жестоко шипя сквозь стиснутые зубы, поставила условие уборщица, подкрепляя се слова крепкой хваткой обеих своих ладоней в Максовом паху афроамериканца.

– А Вам не кажется, что страсти следует придержать не ему, а Вам самой, любезная? – неожиданно зазвучал, прямо за спиной у Макса, волнующий, не причиняющий даже особой боли, низкий женский голос, голос, несущий в своей тёплой интонации бархатную мягкость и исцеляющую нотку доброты.

– Кто это? Кто здесь? – всполошилась вмиг уборщица, вскинув свои руки вверх, прочь от критикуемой ею афроамериканской производительной плоти.

– Здесь по-прежнему я – ваш международный наблюдатель, член комиссии ООН по правам человека – миссис Нидал!… Вы, похоже разволновались, обсуждая религиозные темы и не обратили внимания на то, что кабинет покинули не все специалисты… – грозно нависла над раскрасневшейся толстухой высокая, стройная женщина в строгом деловом костюме цвета индиго.