Нежелательные элементы

Никто из нас не может уклониться. Мы делаем то, что делаем, потому что должны.

А что должен сделать я?

Встать рядом с Филиппом? Или предать его?

Вот он, простой выбор, если отбросить все, что его заслоняет: все общие слова о высоких идеалах, долге и обязанностях. Выбор — вот он. Совсем простой.

Он уходит, и я остаюсь. Но прежде, чем отпустить, его заставят пройти сквозь унижение допроса, или трибунала, или как там они захотят это назвать. Как от непослушного ребенка, от него потребуют объяснения.

Конечно, вопрос о яичниках, о том, откуда он их получал, стал теперь сугубо второстепенным, банальным пустяком. А на карту поставлена власть и ее неумолимые требования.

Ибо один человек (и что хуже — цветной!) противопоставил себя власти, равнодушно взирает на ее напыщенную важность и говорит: «Черт с вами».

Должен ли и я пойти туда, встать рядом с ним и сказать то же?

Как сказал вчера Филипп? «Нельзя повернуться спиной».

Найдет ли он счастье, став врачом в Бофорт-Уэсте? Наверное, нет. Но быть может, счастье его не заботит. Он возвращается к своим истокам. Не случайно, что он берет с собой мать, чтобы она пожила и в конце концов умерла среди своих близких. Он возвращается, и ее присутствие сделает его возвращение полным, словно он никогда не уезжал.

Я бы не мог этого сделать. Я постоянно пытаюсь разорвать свои связи с прошлым. Я вырос вдали от матери, вдали от Бота. Мое отношение к ним исчерпывается чувством долга, обязательствами кровного родства. Но вернуться я не могу, потому что это означало бы отступление и признание собственного поражения. Для него это — вызов. Нет, даже менее эмоциональное, чем вызов. Просто проблема, разрешение которой требует всего лишь спокойного научного любопытства.

Может быть, ему повезло, что у него такой характер. Ведь быть таким, как я, и не легко и не особенно приятно. Одиночество, потребность в одиночестве — это болезнь столь же губительная, как рак. Она разъедает человеческую сущность изнутри.

Деон вспомнил, что сказала ему дочь в тот вечер, теперь уже такой далекий. Она сидела на кровати, нагая по пояс, ничего не стыдясь.

Он все еще помнил, какое впечатление произвел на него этот вопрос — помнил до мельчайших оттенков, — сначала удивление и растерянность, затем злость, что ему задает такой вопрос глупая девчонка, совсем еще ребенок, минутное раздумье о том, как посчитаться с ней. И вдруг всесокрушающее ощущение вины, когда он понял, насколько серьезен этот вопрос: «Ты добился? Ты добился?»

«За свои восемнадцать лет ты ничего не добилась, — сказал он ей. — А я… добился успеха».

И она спросила тогда:

«А ты его добился, папа? Добился?»

Он качнул головой, отгоняя воспоминания и заставляя себя сосредоточиться на том, что ему предстояло сделать сейчас, чтобы охладить сердце Джованни и остановить его.

Триш, наверное, все еще ждет в коридоре…

Да, конечно.

Куда мы отправимся отсюда? Есть ли такое место, куда можно уехать вместе? А хочу я уехать с ней? А она со мной?

Наверное, нет.

Секунду-другую он задержался на гладкой, как лед, и, как лед, холодной совершенной простоте этой мысли. Почти безразлично, даже с некоторым удовлетворением, что пришел к ней, точно альпинист, озирающий вершину, когда восхождение завершилось.

Наверное, нет.

Значит, так. А дальше что? Он представил себе знакомое лицо Элизабет: овал, тени, изгиб бровей, некогда любимое подергивание уголков ее рта, которое предшествовало улыбке, непринужденную свободу ее движений.

Элизабет, Этьен, Лиза.

И Деон?

Я не знаю.

— Охлаждать дальше, профессор? — спросил техник у машины «сердце-легкие».

— При какой температуре началась фибрилляция?

— На двадцати пяти градусах, сэр.

— Хорошо. Так и оставьте.

Теперь ему предстояло имплантировать аорту так, чтобы компенсировать заращение трехстворчатого клапана. Они с Мулменом получили материал для трансплантации в полицейском морге — аортальный клапан и кусок аорты длиной в три дюйма, взятый у девочки, которую сшибла машина, когда она каталась на велосипеде. Ее убитые горем родители все же нашли в себе силы дать разрешение на изъятие аорты. В отделении радиотерапии сосуд отстерилизовали облучением из кобальтовой пушки, и теперь он лежал в ванночке на столе с инструментами. Одним концом его надо подсоединить к левой легочной артерии, а конец с клапаном к разрезу в правом предсердии.

— Как, по-вашему, — спросил он Мулмена, — взять нам за образец французов и завести его под аорту или наложить связку, как мы делали в лаборатории?

За Мулмена ответил Питер Мурхед.

— Может быть, французский метод лучше, Деон?

— Откуда это следует? И потом, почему мы должны просто копировать их?

И он наложил имплантируемый сосуд над аортой. Он не мог бы объяснить почему. Так действительно было лучше? Или он просто хотел сделать по-другому? Внести в операцию что-то свое?

На собаках так получалось лучше, сказал он себе. Правда, у собак грудная клетка глубже, но места под грудиной, по-видимому, вполне достаточно. Конечно, этот метод даст хороший результат, как каждый раз давал на собаках.

Триш ждет за дверью.

Элизабет сейчас дома и тоже ждет.

«Нельзя повернуться спиной», — сказал Филипп.

Сможет ли Филипп сохранить это убеждение, когда будет обрабатывать гнойные раны, вправлять вывихи и лечить хронические болезни цветных жителей унылого, открытого всем ветрам поселка на задворках Бофорт-Уэста? Сумеет он наглухо захлопнуть дверь между собой и своим прежним миром?

И снова вернулась эта мысль: бросить его одного или встать рядом с ним?

Причины, по которым мне лучше было бы остаться в стороне, сохраняют свою вескость. Он в любом случае уедет, так есть ли смысл в последнюю минуту брать на себя роль мученика? Да и не было бы это наиболее легким выходом? Сказать им: ну, хорошо, в этом участвовал и я. Если вы вынуждаете его уйти, то, раз я помогал ему, вам остается заставить уйти и меня. И тогда я смогу бросить все, одним махом избавиться от проблем, уехать, куда мне заблагорассудится. Оставить жену, детей, больных, клинику, коллег, вечные свары — весь этот проклятый клубок. И с чистой совестью. Я отстаивал справедливость, и не моя вина, что все так произошло.

Но что труднее: жить с чистой совестью и не знать проблем или же с нерешенными проблемами и ощущением вины, вечно сомневаясь в истинности своих мотивов?

Действительно ли это предательство? Что бы я ни предпринял, ничего уже изменить невозможно.

Накануне вечером, вдруг возмутившись от сознания своей беспомощности, он набрал номер телефона.

Мужчина, взявший трубку, разговаривал настороженно, особенно когда узнал о цели звонка. Однако в конце концов он согласился принять Деона на несколько минут, и через два часа Деон остановил машину перед домом П. Джуберта, члена парламента от националистов, который был отцом девочки по имени Мариетт и однажды подарил белого игрушечного кролика черному малышу.